— Да на дне рождения, во вторник, значит.
— Спасибо.
— Да не за что.
Андрей молча смотрел вслед уходящему собеседнику, однако мыслями был далеко. Где же, как не с погибшим позавчера, но более живым и реальным, чем иные живые, человеком. С Владимиром Дмитриевичем Бекетовым, в понедельник вечером, в лаборатории.
— А какая у них техническая база, — восхищенно повествовал Андрей, — закачаешься! Любой прибор тебе притаранят, а если нет — закажут и привезут. В библиотеке интернет бесплатный, ксерокс. Не ждешь, как у нас, новый журнал месяцами, а качаешь данные из сети, и нет проблем!
— Можно подумать, здесь у тебя с интернетом проблемы, — хмыкнул Бекетов. — Ты же дома подключен.
— То дома, за собственные деньги, в свободное время, а то в универе. У нас ведь в универе даже для преподов интернет ограничен, а уж для нас… Нет, Владимир Дмитриевич, скажите мне честно — почему вы не захотели остаться в Штатах? Они так заманивали!
— Еще бы, — весело кивнул шеф. — Чтобы человек согласился питаться той замороженной целлюлозой, которую американцы выдают за еду, требуется уж очень роскошная приманка.
— Ну, там, конечно, все безвкусное, зато очень полезное для здоровья.
— Именно поэтому, видимо, большинство американцев вне зависимости от возраста напоминают шкафчик с ножками.
Андрей, не выдержав, засмеялся.
— Да, толстых там без счета. Даже девчонки в универе почти все весят за центнер. Я сперва просто балдел! И все-таки, Владимир Дмитриевич, — он посерьезнел, — ну, не из-за этого же? Вам такие деньги предлагали — можно отсюда еду возить, на самолете. Ну, скажите, почему вы отказались? Мне никто из ребят не верит — говорят, не может быть, от таких денег никто не откажется. Вруном называют! А я не знаю, что им ответить.
— Твое счастье, — хладнокровно заметил Бекетов. — Потому что ответ ужасен, и тебе лучше его не знать.
— Владимир Дмитриевич! — вскричал заинтригованный Петренко. — Да я никому! Никогда! Вы только мне скажите!
— Ну, смотри, не пожалей.
Владимир Дмитриевич наклонился к уху ученика и зверским, леденящим душу шепотом сообщил:
— Я патриот! — А потом уже вслух добавил: — Сам понимаешь, подобные страшные пороки человек вынужден скрывать. Поэтому причины моего пребывания в этой отсталой стране пускай навек останутся тайной. Ты же не захочешь позорить собственного шефа перед посторонними?
Андрей, наконец, сообразил, что его разыграли, и неожиданно почувствовал обиду. Вообще-то он не склонен был обижаться, но вот в кои-то веки завел серьезный разговор, а тебя мордой об стол!
Бекетов, похоже, все понял и уже без иронии объяснил:
— Ну, нравится мне, Андрей, эта страна и нравится в этой стране, а в Америке тошно. Здесь все мое, а там все чужое. Ну, какие еще нужны аргументы? А новейшие приборы… Чем более развита аппаратура, тем менее развиты мозги, ты уж мне поверь. Машина должна быть придатком к мозгу, а не наоборот. Вот, видишь эту модель?
И беседа плавно перешла на научные темы — как оно обычно и случалось.
Талызин между тем, постояв немного в сомнениях у лабораторной двери, постучался и, не услышав ответа, вошел. Кристинка, слава богу, уже не плакала, однако узнать ее было нелегко — нос распух, лицо в пятнах, длинные волосы колтуном. Это ж надо — выкраситься в подобный цвет! Нет, часть головы нормальная, каштановая, зато часть — бордовая и сверкает. Наверное, жутко модно, иначе вряд ли кто-то добровольно так бы себя изуродовал.
Но в целом Кристинка показалась Игорю Витальевичу куда симпатичнее, чем на фотографии. На фотографии она напоминала тех странных девиц, которые писклявыми голосами поют в телевизионных клипах, а сейчас — обычную хорошую девочку. Наверное, дело в отсутствии косметики?
— Добрый вечер, Кристина. Меня зовут Игорь Витальевич, я следователь прокуратуры. Выясняю обстоятельства смерти Владимира Дмитриевича.
Кристина подняла голову и посмотрела на следователя — или сквозь следователя — усталым равнодушным взглядом, не проронив ни звука. Талызин понял — чтобы пробиться к ней, нужен мощный, решительный удар.
Поэтому без обиняков сообщил:
— Я пытаюсь понять, самоубийство это или убийство.
— Гуревич уверен, что убийство.
Голос девушки звучал хрипло и не выражал ни малейших эмоций. Будто она говорила в сомнамбулическом сне.
— А вы?
— Не знаю. Какая разница?
— Убийца должен быть наказан.
— Что это изменит?
— Это будет справедливо, — удивленно заметил следователь.
— А справедливости на свете нет, — словно цитируя всем известный физический закон, произнесла собеседница.
— Ее не будет, если мы сами о ней не позаботимся.
— Мы? Глупо. Мы ведь просто люди.
— Тем не менее мы многое можем.
Разговор свернул в совершенно ненужную плоскость, и при том Талызин поразился собственной горячности. Ему почему-то очень хотелось убедить эту девчонку, что человек — не муравей какой-то, что человек… да, черт возьми, это слово действительно звучит гордо! Однако спящая красавица не реагировала. Похоже, все на свете было ей глубоко безразлично.
— Вы ведь хорошо знали Владимира Дмитриевича, Кристина?
— Не уверена. Я с ним трахалась, вот и все.
Талызин смущенно откашлялся — зато девице как с гуся вода. Трахалась она, видите ли, но толком не знала, с кем! Ладно, мы тоже не в Смольном институте воспитывались!
— И как? Он что, очень в сексуальном плане хорош?
— Ему было пятьдесят. Конечно, мощной потенции ждать не приходилось. Но меня устраивало. Он нежный.
Игорь Витальевич и сам был не рад, что задал такой вопрос. Вообще-то, он предпочитал не затрагивать подобные темы, тем более, при юных девицах, поэтому быстро перешел к другому.
— Когда на дне рождения он заговорил о самоубийстве, вы поверили?
— Да. Все нормальные люди поверили.
— А что, были ненормальные?
— Лазарева.
Талызин изумленно уточнил:
— Лазарева, по-вашему, ненормальная?
— Она же старая дева, — меланхолически пояснила спящая красавица. — Ей тридцать пять, и она никогда не была замужем.
— Ну и что?
— Все старые девы сходят с ума. Лазарева — садистка и завистливая стерва. Если бы я до таких лет не нашла себе мужчины, то умерла бы.
— А что, жизнь без мужчины настолько никуда не годная?
— Нет. Просто лучше умереть, чем стать похожей на нее.
Следователь только крякнул. Столь серьезное утверждение было произнесено совершенно монотонно
