автоматов, атаковали сани и их сопровождение. Кто-то из охраны сделал два или три выстрела. Некоторые сразу же умолкли навсегда под автоматными очередями немцев. Пужай, хлопая глазами, машинально вытирал руки, потом решительно поднял их вверх.
— Помилуй бог! Сдаюсь, господа немцы! Без сопротивления. Автомат мой вот! — мотал он головой вниз и немного вбок.
Вассерман, заложив руки за спину, самодовольно сказал:
— Картина! Я непременно напишу этот сюжет и подарю фюреру!
— Хайль Гитлер! — загорланили солдаты. Пужай на всякий случай тоже выкрикнул:
— Хайль Гитлер!..
Однако Вассерман сделал вид, будто не расслышал то, что выпалил со страху человек на санях, и спросил совершенно серьезно:
— Вы Опенкин, командир объединенного отряда?
— Помилуй бог! — залепетал Пужай, впервые подумав, что эти слова сейчас как раз кстати. — Помилуй бог! Никакой я не Опенкин! Мне с ним всегда было не по пути.
— Вы секретарь Полтавского подпольного обкома партии? — снова спросил Вассерман, которому так хотелось, чтобы в этих санях сидел кто-нибудь из известных партизанских руководителей.
— Что вы?!
— Но вы же сказали, что с Опенкиным вам не по дороге. Вы встречались с ним?
Пужай опустил голову. И не потому, что ему не хотелось говорить правду. На него пристально смотрел один из бойцов его отряда, уже разоруженный и связанный. Пужай в этот момент прощался с остатками своей совести. Что совесть? Ему надо жить! Вот так помолчишь с минуту — и тебя на виселицу.
— Все отдам, только не убивайте! — внезапно завопил Пужай, сбрасывая с себя пальто и протягивая его Вассерману, но Вассерман остановил прыткого толстяка рукой. Этот жест подбодрил Пужая, и он забормотал, глотая слова: — Я Опенкина знаю… Знаю и этих пограничников-чекистов. Еще с прошлой осени, когда ваши славные немецкие войска подходили к Киеву. Помилуй бог! Я душой всегда больше ваш, вполне лояльный. Давно бы сам перешел к вам, да так боялся, что эти выродки убьют! — кивнул он на свою охрану.
Вассерман понял, с кем он имеет дело. К сожалению, ни Опенкин, ни секретарь подпольного обкома не попались в его когти. Но и то важно, что этот тип знает и того и другого, и, определенно, еще многих. Такой пригодится. Только нужно больше страху на него нагнать.
— Если бы ты был офицером Красной Армии — это одно дело. Но ты партизан, бандит — таких сразу уничтожают! — провел Вассерман пальцем по шее.
— Помилуй бог! Да какой я партизан! Я не убил ни одного немца. Я только питался за счет большевистского населения. Ждал момента, чтобы к вам перемахнуть, — умоляющим голосом говорил Пужай, сердце которого уже нырнуло в самые пятки.
Когда каратели с пленными партизанами выехали на шоссе, по которому взад-вперед проносились машины, и угроза любого нападения партизан была исключена, штурмбаннфюрер облегченно вздохнул. Он был таким же трусом, как и бывший старший лейтенант Пужай.
Вдруг он приказал остановить «мерседес». За ним остановились и грузовые машины с крытыми кузовами, в которых ехали пленные.
— Как они тут? — спросил Вассерман у конвоиров.
— Волками смотрят на своего недавнего командира. Особенно эти вот двое, — показал конвоир на пленных.
Двоих партизан вытолкали из машины. Штурмбаннфюрер вынул парабеллум и выстрелил им в головы.
— Все. Можете ехать дальше, — приказал он, пряча пистолет. — Орднунг! Порядок. Настоящий сюжет для картины.
Вассерман теперь перестал опасаться, что кто-нибудь из пленных прибьет или задушит такого ценного «языка», как Пужай. Так безопаснее. Так надежнее.
«Помилуй бог! — прошептал Пужай, когда штурмбаннфюрер вернулся в легковую машину. Он боялся даже дух перевести, так напугали его выстрелы Вассермана. — Но ведь он ради моего спокойствия застрелил их. Я им нужен. Это факт. Вот когда пригодились мои встречи с пограничниками!.. А я ж их и ненавидел, будто знал, что эта ненависть нужна будет, чтобы оправдаться перед немцами! В жизни, понимаешь, как на долгой ниве…»
И вдруг Пужай улыбнулся, как бы найдя что-то давно потерянное. Жестокий расстрел Вассерманом двух пленных партизан неожиданно принес Пужаю облегчение: он отделался еще от двух свидетелей своей окончательной измены.
Уже больше месяца прошло с того времени, когда Андрей Стоколос, передавая важную радиограмму, из-за плохого режима работы потребовал замены оператора, а Леся Тулина никак не могла успокоиться. Собственно, нервничать она начала, как только приняла первые десять цифровых групп (Андрей давал по десять, а потом выжидал, не повторить ли какую). Цифр, которые приходилось повторять, становилось все больше — передатчик Андрея слышался все хуже и хуже. «Может, у них низко антенна?» — подумала девушка. Пока что ей и в голову не пришло, что у Андрея плохо с радиопитанием. И вдруг его просьба посадить на вахту «OP № 1». Это укололо в самое сердце: где же чувства у Андрея, в которых он так пылко заверял ее? Так безжалостно скомпрометировать ее перед всей школой радистов, в глазах вот этих трехсот курсантов вместе с минерами, которые, конечно же, узнают, что Тулина не сумела принять важную радиограмму из вражеского тыла… Одно мгновение, а сколько в течение его пережито, передумано… Андрей представился Лесе нетерпеливым, невоспитанным, неискренним. Разве можно так — словно обухом по голове.
Леся чуть не разрыдалась, приняв «OP № 1». Но на ее счастье или несчастье рядом стоял Илья Гаврилович, сразу же прочитавший этот сигнал. В начале сеанса она сообщила, что передает именно Андрей, и Веденский, мгновенно осознав ситуацию, вдруг приказал:
— Леся! Передай ему сигнал: «LB»!
Девушка вспыхнула, щеки ее пошли огнем. «Издевается надо мной?» — настороженно подняла на него большие карие глаза. Но Веденский даже не улыбался, а стоял задумчивый, наверно, припоминая свою Анну-Луизу. Вот у него с Анной настоящая любовь. А у Леси и Андрея детская игра.
К Лесе уже подходил низенький человек лет двадцати семи, в очках, как раз и бывший тем оператором номер один, который мог принимать сигналы с самого Марса, не то что из Миргорода. Леся все еще колебалась, но Веденский, казалось, умолял глазами: «Прошу. Передай! Прошу…» — словно от этих слов зависело очень многое и в его жизни. И Леся отстучала: «Я люблю вас!» Тут же поднялась и передала наушники очкарику. Он ей сразу не понравился — глаза узкие, как щелочки, а уши — репродукторы.
— Молодец, Леся! — положил ей руку на плечо инженер Веденский. — Пойми, так нужно. Представь, что он в окружении, что эта радиограмма имеет большое значение для нашей армии, что это крик о помощи, которую мы еще в силах подать отсюда, хотя возможности наши и ничтожны. Все может быть. А наиболее вероятно — у них кончается запас радиопитания и нужно спешить, дорого каждое мгновение.
— Вы на его месте так не поступили бы, если бы ваша Анна-Луиза сидела тут на вахте! — обиженно промолвила Леся.
— Только так! Может, даже вашим жаргоном послал бы ее к черту, отстукав «99», хотя и люблю ее, — сбавил голос Веденский. — Успокойся. Далеко не все из тех, кто и много лет работает оператором, имеют опыт, могут быть оператором номер один. Это уже талант. А мы люди обычные, просто судьба заставила браться за оружие, за рацию, за мины.
— Да я же ничего, — оправдывалась Леся. — Но зачем еще это «я люблю вас»?..
— Что ж, — развел руками Веденский. — Если «зачем», то в следующий раз можно передать «99». Но в нынешней ситуации этот позывной добавит Андрею выдержки и мужества. Ты представь, как он волновался, попросив заменить радиста. Ведь он знал, что это касается тебя.
— Да я же ничего, если уж так действительно нужно… — повторила Леся.
Действительно «ничего», если б на месте Стоколоса был Рубен. Умом Леся понимала то, что говорит
