Это отчетливое воспоминание, всплывшее среди неотвязных мыслей о новом звонке Людо, забавляющегося, все более и более повышая ставки, заставило его предпринять решительный шаг: он просмотрел свой путь, его этапы, первая ночь в поезде, вторая на море, знал на память, не сверяясь с выданными в агентстве листками, точное время отправления из Парижа и прибытия в Хельсинки, знал, что ему хватит времени спокойно сложить сумку, позвонить соседке насчет всего, что касается собаки, кота, сада и дома, связаться с Жерменом, чтобы тот закончил вместо него со ставнями и убрал их в гараж, машину он оставит на отведенном ей месте институтского паркинга, как он частенько поступал, когда у него были дела в городе. Шесть часов, можно выйти в семь, это даже с запасом для поезда в девятнадцать тридцать восемь, но ему еще нужно купить билет, а у единственного открытого вечером окошечка может оказаться очередь. Итак, у него еще больше часа. Долгое время, если учесть его тяжесть, когда ждешь… но ему было не до ожидания, теперь он изо всех сил спешил выбраться из этих комнат, где в любую минуту телефон… подумав, не снять ли трубку, Людо решил бы тогда, что он все еще здесь и занимается организацией своего отсутствия, пытаясь найти кого-нибудь…
Дальше все оказалось легче легкого. Он позвонил соседке, сыграл на спешке, чтобы особо не распространяться, воспользовавшись словами Людо: Все-таки. Все-таки нужно, чтобы я туда отправился. Одиль Трюбтиль, совершенно потеряв голову, обещала ему заняться всем, садом, растениями, почтой, котом, собакой, но вот собака… думаю, учитель с радостью окажет вам эту услугу, он с ней в ладах, он вообще любит животных… Или Жермен, вставил он… Она настаивала: Морис, мне проще обратиться к учителю, к тому же я уверена, что Вера будет счастлива узнать, что это именно он, ввиду своей привязанности, я хочу сказать, ей было бы неприятно узнать, что Жермен… ну да решать, конечно, вам…
— У меня нет на это времени.
— Ну конечно! Обещаю вам, уверяю… отправляйтесь без боязни, у меня есть дубликат ключей, я обо всем позабочусь! И скажите Вере, что я думаю о ней! О Господи, я… скажите ей, что я за нее молюсь!..
Прежде чем повесить трубку, ему пришлось сказать спасибо, и он решил не отвечать, если телефон зазвонит еще раз, хотя… а вдруг у соседки возникнет какой-то вопрос… а если это Людо, требующий, чтобы он воспользовался самым быстрым транспортным средством, самолетом, сегодня же вечером или, самое позднее, завтра утром, еще будет время посмотреть, поразмыслить, почувствовать, превозможет ли ужас от заточения в кабине на высоте десять тысяч метров страх опоздать, Вера окончательно недоступная, бормотал он в качестве вопроса, поднимаясь по лестнице. Вера навсегда недостижимая, неприкосновенная?..
Он остановился на площадке перед запертой комнатой, когда-то спальней Людо, которую она вот уже почти три года как превратила в свою недоступную вотчину, с того вечера, когда, как всегда в ту пору на пустом месте, они яростно схлестнулись, она вопя, что с нее хватит и в один прекрасный день только он ее и увидит. Он: Почему в один прекрасный? Сколько можно талдычить про этот день! Почему не сейчас же?.. И он поднялся наверх, взял старый каштанового цвета фибровый чемодан, хоть замки и заржавели, он был самым большим в доме, сложил туда одежду, белье, платки Веры, вывалив прямо в чемодан два первых ящика комода, добавил блузки, юбки, платья, взятые наугад в платяном шкафу, утрамбовал все и попытался найти затяжной ремень. Тут подоспела и она, в испуге уставившись на него, не нашла ничего лучше, как усесться на чемодан и расплакаться, уткнувшись лицом в руки. Он: Вот. Я тебя не держу. И отправился с собакой мерить шагами сентябрьский дождь.
Вернувшись, он прилег в гостиной перед телевизором на диван, сверху устроился кот. С верхнего этажа до него донеслась нарочито громкая возня, мало-помалу он понял по хождению туда-сюда, по шуму пылесоса и передвигаемых тяжелых предметов, роняемых, а иногда и швыряемых на пол, что она расчищает бывшую спальню Людо, служившую, с тех пор как он уехал, своего рода кладовой. Рассчитывая, судя по всему, лечь там спать, она высвобождала кровать и окно, чтобы его можно было открыть, и сносила все, что ей мешало, в их спальню, которой предстояло стать их бывшей спальней, его спальней и одновременно кладовкой. У него ушло несколько дней на то, чтобы это понять или признать, что он это понял, слушая в тот день ее расхаживания, пока он наконец не разобрал в полусне громкий скрежет резко поворачиваемого в скважине ключа, потом несколько приглушенных шагов, потом ничего, и в конце концов он так и заснул одетым на диване, завернувшись в плед, кот сверху.
С тех пор она спала там, она запирала дверь на ключ и когда была там, и когда ее там не было. Теперь она заходила в их, отныне его, спальню лишь для того, чтобы взять там или оставить какие-то вещи, чаще всего в его отсутствие, она больше там не убирала не меняла постельное белье, не проветривала. Но продолжала покупать продукты, готовить, есть вместе с ним. Стирала его белье, тщательно гладила рубашки, чистила обувь. Первый этаж был чист, как и раньше, гостевая комната всегда готова приютить посетителей, по счастью все более и более редких. Приходящие не замечали перемен, затронувших только верхний этаж и ночное время. И, с тех пор как она обосновалась в бывшей спальне Людо, Вера больше не заговаривала о своем уходе, словно ей достаточно было пересечь лестничную площадку, словно новая территория, о которой она грезила столько лет, мало-помалу приблизилась, приобрела измерения простой спальни с ее, только ее постелью и дверью, ключ от которой был только у нее, тогда как барахло из комнаты Людо за какие-то двадцать четыре часа заняло ее место в их спальне. На следующий вечер он спросил у нее, останется ли все так и дальше. Да. И он не осмелился спросить, ни на какое время, ни почему, потому что в ней было что-то очень уверенное и умиротворенное, что его взбудоражило и вместе с тем утешило, поскольку если уйти означало для нее вот это, то в конечном счете это было хорошо и для него. Его жизнь стала бы без Веры куда более сложной, и не только из-за хозяйственных проблем. Она могла бы потребовать свою долю и заставить продать дом, вынудить, стало быть, уйти и его и вовсе не на несколько дней…
Вернувшись через день после этого переселения из института, он обнаружил у себя на письменном столе, посреди старенького бювара ее обручальное кольцо. В отличие от него, уже давно не носившего свое, она до тех пор снимала его только для кратких инсценировок. Не зная, что с ним делать, он надел его на шею Гермесу, потом переложил в чашечку под лампой, в компанию, чтобы его больше не видеть, скопившихся там скрепок, кнопок, монет, марок, потом засунул в конверте в глубь верхнего ящика письменного стола, запер ящик на ключ, а ключ добавил к своей связке. Но при виде этого ключа он всякий раз вспоминал одновременно и докучливое присутствие обручального кольца среди своих пожитков, и собственный нелепый жест, соперничающий с мелочностью Веры, словно он, заимев отныне свой ключ, принял участие в ее игре.
Это было в четверг вечером. Около девяти она вернулась со своей гимнастики, поставила разогревать на маленький огонь суп в кастрюльке и отправилась в душ. Он приподнял крышку, бросил в кастрюльку кольцо, закрыл крышку и, взяв поводок, отправился гулять с собакой по ноябрьскому туману. Они об этом никогда не говорили.
Он запихнул в дорожную сумку смену на три дня, прикинув, что сможет хотя бы раз постирать за время своего пребывания в Хельсинки. Проверил по карманам, не забыл ли документы, кредитную карточку, листы расписаний и очки, задумался, не нужно ли чего-нибудь для Веры. Когда ты далеко от дома и тебя положили в больницу… может быть, книгу, но если она уже не в состоянии читать… ну а я, я-то куплю для поезда журнал на вокзале… Теперь он спешил наконец-то уйти, спастись бегством, он знал, что так оно и есть и что ему понадобится смелость, чтобы хотя бы с виду все выглядело не так. Истинным малодушием было бы остаться. Тридцать лет, которые он играл с нею в ложный героизм, думал он, закрывая выходящую в сад кухонную дверь, которую на неделе каждое утро, в любую погоду открывала, пока он завтракал, Вера, чтобы проверить состояние его габардинового пальто, пройтись по нему или пиджаку щеткой, вынув подчас все из карманов, потом она натягивала розовые резиновые перчатки и чистила на пороге его обувь. В помещении становилось холодно. Она бодро трудилась в домашнем халате, энергичная и прилежная, доводя до блеска свой образ примерной супруги для возможных взглядов сквозь просвечивающую зимой ограду. Он знал, что ее озабоченность состоянием его белья и одежды объяснялась отнюдь не преданностью и не доброжелательностью. Вера, обосновавшись в бывшей комнате Людо, сохранила все свои касающиеся его привычки хозяйки дома лишь потому, что не могла перенести, чтобы кто-то, глядя на ее мужа, мог подумать, что она им не занимается, что она, стало быть, плохая хозяйка. Вера и впрямь думала, что его внешний вид
