означает «белая поляна». В стороне от мыса тянется непроглядная стена тайги. Мы пересекли залив и у северной его оконечности заглушили мотор. В полном молчании выкурили по сигарете, прислушиваясь к ночному покою тайги, и пошли обратно на веслах, придерживаясь береговой кромки. Лешка усердно махал веслами, а я, пристроившись с карабином на носу лодки, напряженно вглядывался в расплывчатые очертания берега. Лодка неслышно кралась мимо камней, огибала мыски, пересекала небольшие заливчики. Приглушенный звук падающих с лопастей капель едва слышным эхом отдавался в настороженной чаще ночной тайги.
Наш путь проходил вдоль берега не случайно. В летние месяцы медведи часто выходят по ночам на берег моря. Там они находят для себя множество разнообразного корма — жучков, стрекоз, выброшенную волнами мертвую рыбу, нерп-подранков. На каменистом мелководье откладывают крупную красную икру бычки-подкаменщики. Эта икра — одно из любимых лакомств медведей. Но главное, что привлекает медведей на берегу, — это огромное количество личинок ручейников, которые сплошным многоярусным слоем покрывают прибрежную полоску воды, береговую гальку, валуны. Крошечные их домики слеплены из крупинок песка. Личинки ручейников называют в этом краю метляками.
Обогнув мысок, лодка скользнула в заливчик. С отсвечивающей в темноте галечной отмели неслышно, словно призраки, скользнули в воду две здоровенные нерпы и через несколько секунд почти до половины высунулись из воды уже метрах в десяти от берега. Застыв столбами, они таращились на нас, поводя усатыми мордами, и потом без малейшего всплеска ушли под воду и больше уже не показывались. Оглянувшись на Лешку, я увидел, что его лицо так и сияет в довольной улыбке. Он, не отрываясь, смотрел на то место, где исчезли нерпы, словно ожидая, что они снова всплывут. Но потом, спохватившись, Лешка погрозил мне пальцем и взялся за весла. Мы пошли дальше. По всему берегу размытая ночными тенями тайга непроглядной громадой подступала к самой воде. В темноте над тайгой едва различался снежный покров на склонах гольцов. Местами на гольцах Байкальского хребта снег держится почти до конца лета, и только он начнет стаивать, как ложится новый.
Мы медленно плыли вдоль берега к выходу из залива. Оранжевое зарево неуловимыми стрелами проскальзывало по горизонту моря, предупреждая о скором появлении луны. Тогда конец нашей охоте! Лодка будет видна за целый километр. Хотя медведь и не может похвастать отличным зрением и дальше сотни метров плохо различает предметы, на верный выстрел к нему уже не подойти. Ночь имеет свои измерения, и стрелять наверняка ночью можно только с близкого расстояния, да и то, повязав конец ствола белым платком, чтобы иметь хоть какую-нибудь возможность целиться. Раньше мне никогда не приходилось участвовать в ночной охоте. У Лешки тоже не было опыта в подобном предприятии, и потому он посадил меня с карабином на нос лодки, а сам сел на весла и положил рядом заряженную ракетницу. Прошло уже часа два, как мы крались вдоль берега. Голова у меня тяжелела, слипались веки, и, будучи не в силах противиться необоримой дреме, я стал клевать носом в затвор карабина.
Почувствовав вдруг на своем плече Лешкину руку, я вздрогнул. Сон сразу отлетел, лихорадочно заколотилось сердце. До боли в глазах вглядываясь по направлению Лешкиной руки, я различил резко выделяющийся на береговой гальке пенек, совсем не походивший на другие. Этот пенек двигался! Он вырастал, неслышно подкатываясь к нам бесформенным, расплывающимся комом. Трясущимися руками я приподнял над бортом карабин, но Лешка еще сильнее сжал мне плечо: надо ждать!
Отчетливо белел платок, повязанный узлом на мушке карабина. От напряжения слезились глаза, и удары крови глухими толчками отдавались в ушах.
…Пенек уже подвалился чуть ли не к самому борту лодки и вдруг застыл, словно наткнувшись на что- то. Тотчас над моим ухом оглушительно рявкнула ракетница.
Ослепительный свет выхватил из темноты береговые скалы, стволы деревьев и белую гальку, на которой, вскинувшись на дыбы, застыл медведь. Он стоял мохнатым черным столбом, чуть подавшись вперед и приподняв обе передние лапы. Еще мгновение, и, глухо охнув, он извернулся всем телом и, прежде чем догорела ракета, уже скрылся мчащимся комом в зарослях тайги. Лешка, зажав карабин под мышкой, торопливо заряжал ракетницу. И снова яркий сноп света осветил пустынный берег и легкую рябь волн.
Лешка тронул меня за плечо, и я почувствовал, что он весь дрожит.
— Ну, брат, — хрипло сказал он, отстраняя меня от борта, — давай закурим… — Он долго доставал папиросы, и при свете спички я видел, как его пальцы подрагивали. — Ты не сердись на меня… Не охотник я, понимаешь, не сердись… Да может, так оно и лучше?.. — И он смотрел на меня, виновато улыбаясь и не зная, куда деть руки.
Поджигая багрянцем береговую тайгу и разливая светлые полосы на черной поверхности моря, над Байкалом всплыл величественный оранжевый диск полной луны. Выступили из темноты склоны гор, изрезанные провалами ущелий и распадков. Заалели вершины гольцов. Призрачный свет луны, казалось, стекал неуловимыми волнами по склонам гор к подножию; и растворялся в таежной чаще. Леша сидел на корме ссутулившись и жадно курил, почему-то пряча папиросу в кулак. Он, не отрываясь, смотрел на дрожащее зарево луны, которая поднималась все выше и выше над покойной поверхностью моря. И море словно раскалялось от светло-медного рассеянного света.
А в это время в домике радиостанции на мысе Покойники дежурный радист-метеоролог Валентина Ивельская, сдерживая набегающие слезы, принимала радиограмму на имя Бушова.
— …Родился сын… Назовем Александром… целую, твоя Галка…
На мысе Елохина
Надрывно стонет холодный ветер. Вздуваясь, полощется брезентина палатки. Слышно, как море разбивает волны о каменистые берега и вразнобой поскрипывают по всему мысу деревья. Горняк, словно демонстрируя свою силу, особенно усердствует на рассвете, когда начинается наш рабочий день. Того и гляди снесет палатку! Вчера Андрей оставил на берегу ведро с начищенной картошкой, к вечеру хватился — валяется несколько картофелин на камнях, а ведра как не бывало! Да что там ведро! Около бочек, где мы солили рыбу, сухую лиственницу как ножом полоснуло, половина ствола грохнулась прямо на бочки. В такую погоду спать бы да спать! Но у Василия Прокофьевича лишний час в спальном мешке не проваляешься — если и в море не пойдем, так на берегу работу всегда найдет. Я уже слышу, как он о чем-то разговаривает с Федором Ивановичем в своей палатке. Ну, Андрюшка, держись, сейчас он за тебя примется!
— Андрей!
Молчание.
— Андрюшка! — рявкает из палатки простуженный бригадирский бас. — Завтрак готов, спрашиваю?
Охо-хо! Где ж ему быть готовым, если Андрей, подмяв щекой книгу, еще сонно чмокает в спальном мешке. Но Василий Прокофьевич уже по опыту знает, что происходит в нашей палатке, и, не дожидаясь ответа, продолжает с сочувственными интонациями в голосе:
— Ох, Андрюха, Андрюха… Если через пятнадцать минут не будет завтрак готов, купаться тебе, парень, в Байкале! Слышал, что я сказал?
А что, и это было. Купался Андрей вчера в поисках ведра. Нашел его метрах в четырех от берега и вылез из воды, едва шевеля ногами от холода.
— Андрей! А ну, Федор, давай подниматься, сейчас мы ему ванну устроим!
Эти решительные слова мгновенно проникают в сознание спящего.
— Да встал я уже, Василь Прокофьич, — плаксиво тянет Андрей, еле ворочая головой, — уж давно по дрова собрался…
В бригадирской палатке молчание. Андрей на четвереньках Еыползает из палатки на свет божий и, пошатываясь, бредет к кустарнику. Возвращается с ворохом сучьев. Вот сбросил их на кострище и, как лунатик, зашагал вокруг дерева, отыскивая банку с бензином. Плеснул на сучья и едва поднес спичку, как рванувшееся с ветром пламя хватило по заспанной физиономии! Андрей охнул и, опрокидывая котелки, откатился в сторону. Это окончательно пробудило его. Держась за щеку, чертыхаясь сквозь зубы и поглядывая исподлобья в сторону бригадирской палатки, где уже видны руки Василия Прокофьевича, расстегивающие вход, Андрей бредет с чайником к морю.
