угольков.
— А ты, однако, зачем один по тайге ходишь? — осторожно спросил он, тронув меня за плечо. — Одному худо в тайге, совсем пропасть можно, один зверь ходит…
Я молча ворошил костер. Что я отвечу ему? Что шел по тайге в надежде открыть для себя неизвестное, шел, ожидая случайных встреч, хотел видеть, слышать, сам все пережить и потом попробовать рассказать об этом? О неприметных на карте таежных речушках, о звериных тропах, о рассветах, которые встречаешь раньше солнца, о людях, что сидят с тобой у костра, о звоне озерной воды на рассвете, о криках ночных птиц… Но теперь мне не верится, что все это, все виденное и слышанное, я смогу передать так, чтобы в обычных словах, написанных на бумаге, можно было услышать шепот ветра в листве, крик журавлиных стай над грядами заснеженных гольцов, треск костра, вкрадчивую поступь зверя, дыхание моря и буйство штормовых волн. Я чувствую себя чужим здесь. Я запутался и не пойму, что сейчас со мной происходит. Я не верю, что мне удастся рассказать об этом так, чтобы я и сам все это снова увидел, услышал и пережил. И я не знаю, как и когда я потерял эту веру, когда я забыл, зачем я здесь. Мне открылся мир, для которого я все же остался чужим…
Или рассказать об этих последних днях, о нелепых, необъяснимых приступах слепого страха и отчаяния?
Нет, я не знаю, что ответить тебе, Салех. Случайная и такая неожиданная встреча принесла мне радость освобождения от одиночества, и все же тревога, какая-то глухая, потаенная, не оставляет меня…
Путаясь и сбиваясь, я рассказывал, как вышел в путь зимой и шел от Слюдянки на север. Промышлял с охотниками, работал с геологами и рыбаками. Встречался в тайге с разными людьми, но чаще всего шел один. Хотелось подольше остаться наедине с собой, чтобы узнать себя, узнать свое отношение к окружающему миру… Что из этого вышло? Не знаю…
Салех спокойно слушал мой сбивчивый рассказ и, кивая головой, улыбался. Порой мне казалось, что он все понимает, все, даже то, что я не сказал, а только думаю и таю про себя.
— Однако одному худо в тайге, — тихо перебил меня Салех, — один и пропасть можешь, а зачем? С охотником пойдешь — и дерево много скажет, и всякую траву знать будешь, какой зверь куда ходит, как в горах пройти тропой. А что один?.. — Мне становилось не по себе от его слов. Он словно проникал в мои мысли и отвечал на то, что я утаил от него.
— Вот я эту реку знаю, другую знаю, знаю, куда текут они, — спокойно продолжал Салех, — я и без тропы куда хочешь уйду и всегда дорогу домой найду. Здесь мой дом…
…Солнце уже перевалило за полдень, когда Салех разбудил меня.
— Днем спать не надо, — улыбаясь всеми морщинами лица, проговорил он, — тяжело вечером будет. Вставай, пойдем воду пить. Хорошая вода, далеко ходить не будем, быстро обернемся…
Еле заметная тропка терялась в игольчатой осыпи замшелого ельника, топла в болотцах, а порой и вовсе исчезала, но скоро мы снова находили ее. Салех шел впереди, часто пропадая за деревьями и неслышно ступая мягкими ичигами, перехваченными сыромятными ремешками по голенищу. Только покачивающиеся ветки выдавали его путь. Часа через полтора мы вышли к небольшому холму, обросшему по склонам густыми гроздьями стланика. У подножия, в развалах камней, ручейками плескался источник. Он наполнял каменную чашу, прозрачную до самого дна. Кустарник тесно обступал эту чашу, и многочисленные ручейки, вырываясь из щелей, петляли между корнями. На суковатых ветвях трепетали выгоревшие на солнце красные и белые ленточки. На земле грудились бутылки из-под водки и спирта. На гладкой поверхности камня пригоршня монет.
Салех зачерпнул свою кружку и протянул ее мне. Кристальной прозрачности вода отдавала резким запахом серы. С первым же глотком у меня от холода скрутило челюсти. А Салех спокойно выпил полную кружку, удобно разместился на камне и принялся раскуривать трубку. Его ружье лежало в стороне, и мне не приходило в голову задуматься, заряжено оно или нет. Присев рядом с Салехом, я положил свое ружье на колени.
Мы молча курили, и облачка прозрачного синеватого дыма путались в ветвях кустарника. Салех щурился, поглядывая на подернутое дымкой осеннее солнце. Обвитое морщинами лицо выглядело спокойным и немного усталым. Он выпил еще кружку, потом достал из кармана монетку и положил ее к остальным на камень. Я хотел было последовать его примеру, но вспомнил, что у меня таких денег нет. Сделав вид, что я ничего не заметил, я отвернулся в сторону и тотчас почувствовал на плече его легкую руку.
— Это наш давний обычай, — тихо сказал Салех, — очень давний. Сюда раньше много народу ходило, и каждый оставлял что мог: кто монетку, кто ленточку повяжет… Если хочешь, спичку оставь, и то ладно будет…
Я положил на камень две спички, но легче мне от этого не стало. А Салех, словно не замечая моего состояния, улыбался и дымил трубкой, поглядывая поверх склона холма.
Внезапно близ нас послышался резкий шорох, вкрадчивый шорох движения тела; мне показалось, что совсем недавно я уже слышал эти звуки. Все ближе слышалось сиплое, глухое дыхание. К источнику кто-то шел! Салех сидел, вобрав голову в плечи, и морщины его лица словно окаменели. Я приподнял ружье.
Разломив черноту кустарника, прямо против нас на камни источника вывалилась медвежья туша! Зверь остановился, потянувшись к воде, но вдруг резко отдернул морду и увидел нас. Прижав уши, он оскалил забитую желтой пеной пасть и глухо захрипел. В порывистом дыхании опадали худые бока, шерсть по всему телу сбилась клочьями, белые гнойные отеки окружали щели почти совсем прикрытых глаз. Не переставая рычать, он топтался на месте, оставляя на камнях следы когтей. Он то подавался вперед, то пятился, словно силясь встать на дыбы, но тело тяжело припадало к земле и задние лапы словно подламывались. Я слышал запах его дыхания, видел редкие желтые зубы. Еще мгновение, и эта туша поднимется и рухнет на нас всей своей тяжестью! Я поднял ружье и вдруг прямо перед собой на черной глади стволов увидел морщинистую ладонь Салеха.
— Сейчас он уйдет, — тихо прошептал он, — не надо пугать… — И он стал что-то бормотать, мешая русские и эвенкийские слова. А медведь, горбясь, рычал, и желтые хлопья пены падали на камень у его лап. Салех продолжал говорить, раскачиваясь всем телом, и на какой-то миг мне показалось, что в его словах слышится песня, древняя песня. Я слышал ее то ночами в тайге, то в горах, то в реве ветра на штормовом море. Я не знаю, есть ли у нее слова, но уверен, что не однажды слышал ее…
Мотая головой и выгибая горб, медведь пятился в кустарник, все ниже припадая к земле…
Я не помню, сколько продолжалось это, но почувствовал, что меня начинает колотить липкая дрожь и холодная испарина рябью ходит по всему телу.
— Ой, худо зверю, — прошептал Салех, — совсем больной зверь пришел, а нам уходить надо, он скоро к воде вернется. Совсем больной зверь, ходим, ходим отсюда…
Он подхватил ружье и мешок и, не оглядываясь, быстро пошел от холма. Я едва поспевал за ним. Иногда Салех останавливался и, вертя головой, прислушивался к звукам тайги. В это время его лицо было хмурым и озабоченным, без тени привычной улыбки.
Когда мы вышли к реке, Салех молча оглядел стоянку и, устало улыбнувшись, сказал:
— Ну, мне, однако, за реку надо, а ты все время этой тропкой иди, — он указал в сторону гребня горного хребта, — по распадку и выйдешь к морю, тропа сама выведет. А там и к поселку выйдешь. А здесь, — он замялся и хмуро посмотрел в сторону, откуда мы пришли, — здесь не надо оставаться, худой зверь здесь ходит. Ты иди тропой и к морю…
На мгновение я растерялся. Я совсем не ожидал, что нам надо будет так скоро расстаться и мне снова придется идти одному. Присев у кострища, я не выдержал и, путаясь, рассказал ему обо всем, что происходило со мной в эти последние дни. Я говорил, не думая о словах и не испытывая чувства стыда за свою слабость и неумение справиться с собой. Мне становилось легче. Салех слушал, не перебивая, а я все говорил — чтобы не нести этот груз с собой, чтобы это больше не повторялось…
Салех сидел против меня и, глядя в поток реки, изредка улыбался, и порой мне виделась растерянность на его лице. Когда я замолчал, он мучительно долго раскуривал свою трубку и потом тихо заговорил, словно стараясь найти слова, которые не обидят меня за мою неумелость.
— Знаю я эту зимовьюшку, промышлял и жил там много лет подряд. Тропа от нее есть, и она прямо к источнику выходит, а эта, от реки, другая тропа… Там давно людей не было… А зверь больной, он по тропе
