И вот прозвучали первые слова:
«Товарищи! Граждане!
Братья и сестры!
Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!..»
Я был так взволнован, что плохо разбирал сказанное, просто слушал голос Сталина. Но когда он призвал уничтожать мосты, дороги, склады, поджигать леса, смысл обращения стал постепенно проясняться. «Значит, война не на месяц, значит, война будет долгой…»
Выступление по радио давно закончилось. А я все сидел на тахте, набивал папиросами кожаный портсигар и никак не мог прийти в себя. А за окном нарастал гул, потом что-то засвистело…
И вдруг рвануло тугим горячим воздухом, раздался близкий звон стекла, меня сорвало с тахты, бросило к двери. Распарывая штукатурку, захрустели стены. Комнату заволокло пылью. Я зачем-то пошел к окну, — наверное, на свет. Под ногами сухо хрустнула тарелка репродуктора.
За десять дней войны мы видели всякое, но вот попасть под массированный налет авиации в городских условиях пришлось впервые. А это страшная штука…
Там, в поле, можно спрятаться в воронку, в яму, в щель, наконец, прижаться к земле — она надежная, хотя тоже порой содрогается от взрывов. Здесь же, в помещении, все ходило ходуном, грозило рухнуть и намертво тебя завалить. Твердый пол, толстые стены, прочный потолок из союзников превратились в противников. Оставалось одно — ждать. Здесь полностью властвовал над человеком случай.
Волна за волной шли на город бомбардировщики, дружно входили в пике, начинался дикий вой. Казалось, что визжат и самолеты, и бомбы, и дома, и даже земля. Потом все кругом начинало ахать.
Я побежал в аппаратную — там все изуродовано. Телеграфист сидит за столом, уткнувшись головой в руки. Подхожу ближе. Дышит. На полу валяются скатка и фляжка. Вливаю ему в рот несколько глотков. Он постепенно приходит в себя, смотрит на свой рабочий стол. Аппаратура разбита, провода порваны. Восстановить невозможно.
На город снова бросаются вражеские самолеты. Мы забираем свое оружие и спускаемся по лестнице в подвал.
После бомбежки быстро вернулись на телеграф. Обошли все пять этажей. Все кругом исковеркано, полопались даже кабели. Делать нам здесь было больше нечего. Вышли с телеграфистом на улицу и побрели к зданию телефонной станции: там оставались наши товарищи, а мы ничего не знали об их судьбе. Кругом все разрушено, кое-где дымят пожары. Здание ЦТС уцелело, невредимыми оказались и наши товарищи. Коммунисту Д. М. Васильеву удавалось еще поддерживать связь со штабом армии и с некоторыми населенными пунктами, в которых оставались наши войска.
Воздушные налеты повторялись через каждые двадцать — тридцать минут. Казалось, им не будет конца. Нервы напряглись до предела. На ЦТС стало невозможно работать: из окон вышибло стекла, сорвало с петель двери. Постепенно выходила из строя аппаратура.
Решили перенести кое-какую аппаратуру в подвал и продолжать работу там. Только перебрались в подвал — во дворе разорвалась фугасная бомба. Словно фанерная, хрястнула железная дверь. Потом еще взрыв — и к нам влетело несколько осколков. Один из них впился в пол рядом с моими ногами. Кто-то из связистов протянул его мне:
— Возьмите на память, товарищ майор…
Осколок был большой, колючий и еще теплый. Я со злостью вышвырнул его за дверь. В то время мы не собирали сувениров войны. Война еще не стала нашим бытом.
* * *
До сих пор не пойму, откуда у женщин берется такое мужество. Ведь еще десять дней назад они даже не думали о войне, ходили на работу в легких летних платьицах, болтали о житейских делах, строили планы на отпуск… Уверен, никто из них в своей жизни и выстрелов-то настоящих не слыхал. Разве что в кинофильмах… А тут вдруг сразу обрушился весь этот ад, от которого и нам, военным людям, становится порой невыносимо. Бледные, молчаливые, отрешенные от всего будничного и суетного, телефонистки с настороженным спокойствием священнодействуют около своих коммутаторов, а кругом носится смерть, горит и рушится родной город, гибнут близкие. Может быть, никогда не казалась им привычная работа столь важной и нужной. Женщины работают и молчат, вернее, не молчат, а привычно отвечают на вызовы: «Станция». «Готово». «Станция». «Готово».
К вечеру бомбежка прекратилась. Потянуло на свет, на чистый воздух. Но дышать на улице было трудно: едко пахло гарью, кое-где пузырились черные клубы дыма, медленно оседала на землю пыль от взрывов и рухнувших зданий.
Мы с капитаном Васильевым побрели по пустому, разрушенному городу. Не знаю, о чем думал мой спутник, но он так же, как я, упорно молчал. Мы шли по городу, словно желали удостовериться в том, что и так хорошо знали. Мы уже видели, как умирали люди, теперь увидели, как умирал город. И сознавали собственное бессилие. Это, наверное, и заставляло обоих молчать.
Вернувшись на ЦТС, мы еще застали наших телефонисток. Из их усталых, страдальческих глаз готовы были брызнуть слезы. Нужно было как-то успокоить, ободрить женщин. К счастью, вслед за нами в подвал ввалились связисты. Они втащили мешок и поставили его посреди комнаты, а потом раскрыли его широкую шершавую пасть. В мешке были булки, настоящие «французские» булки.
И тут мы поняли, как хотим есть: целые сутки никто из нас не притрагивался к пище. Уселись вокруг мешка, стали с удовольствием жевать этот последний мирный хлеб. Потом я видел и ел другой хлеб, военный: он был какой-то увесистый, грубый, испеченный наспех…
Постепенно мешок начал оседать, и тут почувствовалась усталость. Мозг сверлило одно желание — лечь, заснуть. Казалось, ни на что другое мы уже не способны. В этот момент я получил по телефону задачу от начальника штаба армии выехать с группой связистов в направлении Невель, Холм, Старая Русса и найти штаб фронта. Распрощавшись с нашими верными помощницами — телефонистками, мы принялись за сборы необходимого имущества и за демонтаж станции. Вскоре из роты капитана Васильева за нами прибыла машина.
Выехали из Полоцка ночью. Причудливо вздымались вверх остовы разрушенных зданий. По земле шелестели листвой поваленные деревья. Сухой лунный свет высвечивал мертвый заострившийся контур города.
* * *
Мотор гудел убаюкивающе. Я и не заметил, как уснул. Проспал часа четыре, не меньше, потому что разбудили меня яркие лучи солнца. Повернувшись к шоферу, увидел закинутую назад голову, вернее, увидел только его худую шею. Шофер спал. Заглянул через заднее окошко в кузов — пусто. Выскочил из кабины… Прямо возле машины, почти на дороге, спали бойцы, и тут же среди них распластался капитан Васильев.
Усталость свалила связистов — никто даже не отошел в лес, что был метрах в десяти от дороги. Ни часовых, ни дневальных. Я быстро поднял людей, подал команду, и через полминуты все находились в машине. Дорога была хорошая, мы быстро катили вперед, но во мне начал расти страх, появившийся задним числом.
При мысли, что мы могли проснуться и увидеть наведенные на нас дула автоматов, неприятно потели ладони. На войну мы уже в какой-то мере приучились смотреть как на опасную работу. Но вот оказаться в плену — этого я себе представить не мог. И виноваты тут были бы мы с капитаном Васильевым…
Да, нелегко и по-разному наживался военный опыт, зато потом ничто не пропало даром. Не из таких ли крупинок складывался опыт нашей победоносной армии!
На пути к Невелю нам попалась разрушенная, дотла сожженная деревня.
Был ясный, солнечный день. В такие дни русские деревни выглядят особенно привлекательно. Буйная зелень, чистое небо, распахнутые в тепло окна, белые стайки гусей, загорелые босоногие ребятишки, редкие фигуры неторопливых стариков — прекрасная картина незыблемости и вечности нашего сельского пейзажа.
Мы увидели другое. Сплошное черное пепелище, обгорелые деревья, мертвую траву, пересыпанную комьями серой земли, зияющие воронки от бомб. И полное безлюдье, такое безлюдье, будто кончилась
