еще выпьем на радостях.
Лебединский неожиданно спокойно и тихо спросил:
— Когда жар окончится?
— Да, Сашка. Дела мои, как ты говоришь, — швах!
Лебединский сильно хлопнул его ладонью пониже спины:
— Ну–ка, морж, встряхнись! Давай хлопнем этого французского барахла, поболтаем, сгоняем в шахматишки — и жизнь покажется нам краше и нарядней…
Лебединский лежал на диване, Стас уселся в глубокое кресло рядом, между ними на столике шахматная доска. Сбоку, на стуле, бутылка и рюмки. Коньяк не брал Стаса совсем, по все вокруг казалось горячим, влажным, лишенным четких очертаний. «Как в парилке», — подумал Стас и сказал:
— Устал я, Сашка, очень. Устал. А дело без движения. Подтверждается все: и Казанцев зто, и но пустырю он шел в понедельник, и отвертка у него есть длинная. Но упирается изо всех сил и доказывает, что он не убивал Аксенову. И что не знал ни ее, ни Букову, и что не надо ему было этого вовсе. И хотя этого не может быть — я ему верю. А Букова мне объясняет, что приятеля ее, оказывается, зовут Кока, а не Ника — Николай Лысых — и находится он уже третью неделю в Свердловске. Это правда, мы проверили. И все разваливается, хотя со вчерашнего дня я был уверен: осталось чуть–чуть — и возьмем убийцу. Пять дней я топал по фальшивому следу. А где теперь настоящий убийца — кто знает?
— М–да, тут даже вся моя диагностическая лаборатория не поможет…
— Ты знаешь, Саш, я ведь в этих вопросах всегда очень строг к себе. Но тут я даже казнить себя не могу — факты настолько четко выстраивались в логическую схему, что я и сейчас не представляю — с чего начну в понедельник.
Лебединский сказал:
— Старик, я в этих вопросах плохо понимаю. Но, выслушав тебя внимательно, я бы хотел высказать свое мнение…
Тихонов кивнул.
— У тебя, Стас, для такого запутанного дела было слишком много фактов.
Стас удивленно взглянул на него.
— Да, да. — Лебединский встал с дивана, прошелся по комнате, включил телевизор. Медленно затеплела трубка.
— Постараюсь объяснить на близких мне понятиях. На симпозиуме выступил с очень интересным докладом француз Шавуазье–Прюдом. Он предложил, ни много ни мало, принципиальную схему электронной машины, полностью моделирующей человеческий мозг. Был у этой схемы только один маленький порок — практически она неосуществима из–за фантастического количества деталей. Понимаешь? Работа всей схемы зависит от одновременной надежности каждого из элементов. Но их так много, что в любой данный момент выходит из строя хотя бы один. В результате схема не срабатывает или дает неправильный результат. Понимаешь? Во всем твоем деле было столько узлов, что проверить их надежность в работе одномоментно тебе не удалось. А ты ведь не компьютер — ты только гомо сапиенс, и то не слишком удачный экземпляр.
Стас сказал:
— А что такое — компьютер?
— Машина–вычислитель.
— Слава богу, что я — гомо, хоть и не слишком сапиенс. В отличие от тебя, компьютер несчастный!
Лебединский засмеялся, подошел и обнял его за плечи:
— Эх, Стас, Стас! Вижу я, старик, совсем тебе худо с этим делом.
Стас хмуро покачал головой:
— Не говори, Сашка. Как вспомню ее мать — жить не хочется.
— Тебе сейчас надо отвлечься, хоть немного отключиться от дела. Это я тебе как врач говорю. У тебя сейчас выработался стереотип мышления. В каком–то месте есть порок, но ты этого не замечаешь и продолжаешь бегать по кругу. Давай беседовать на отвлеченные темы, а то мы с тобой, как канадские лесорубы: в лесу о женщинах, с женщинами — о лесе.
Лебединский снова разлил коньяк по рюмкам, обмакнул ломтик лимона в сахарницу.
— Что ж, Стас, выпьем? За тех, кто в МУРе!
Стас засмеялся. Они выпили, Лебединский, морщась, закусывал лимоном. Пока он расставлял на доске фигуры, Стас смотрел телевизор. Транслировали «Ромео и Джульетту».
— Смешно, когда идет опера без звука. А балет — ничего, даже лучше, — сказал Лебединский. — Ага, если я не ошибаюсь, там как раз завязывается свара между Монтекки и Капулетти.
— Точно, — кивнул Стас и двинул вперед королевскую пешку. — Эти стройные молодцы в чулках и камзолах уже крепко выясняют отношения. Скоро начнут тыкать друг в друга саблями.
— Не саблями, валенок, а шпагами.
— Ну, шпагами, — равнодушно сказал Тихонов и шагнул конем под бой. — За это время умерли шпаги, умерли камзолы, умерли государства, а любовь — жива. И до сих пор из–за любви умирают и убивают.
— Это рудимент и атавизм, — сказал Лебединский — буржуазный пережиток в сознании отсталых людей.
— Что, любовь?
— Нет, умирать и убивать из–за любви. Вот на том же симпозиуме один деятель сделал вне программы сообщение. Он предложил повсюду внедрить брачующие электронные машины.
— Это как?
— А так. Большинство людей, так же как и ты, долго не женятся из–за того, что никак не могут, видите ли, встретить того единственного человека, который им нужен. Поэтому заполняешь специальный бланк, описываешь с минимальной скромностью свои достоинства, с максимальной обстоятельностью — свои потребности и отправляешь его в Центр брачевания. Там соответствующим образом кодируют этот бланк и запускают в электронную машину, которая по имеющемуся каталогу в два счета находит тебе невесту. Едешь к ней, представляешься: вот, мол, де я ваш единственный суженый и ряженый, прошу покорно в загс. Нравится?
— Не очень. Я уж как–нибудь обойдусь старым способом. — Стас помолчал, подумал, спросил: — Слушай, Сашк, а ты кто больше — врач или кибернетик?
— Теоретически — врач, — усмехнулся Лебединский.
— А вот посмотри, Тибальд уже минуты две, как пырнул Меркуцио, а тот все еще красиво умирает. Ты мне скажи, в жизни так может быть: в сердце воткнули и выдернули шпагу — может человек еще ходить после этого?
— Ты, Стас, вульгарный материалист. Это же искусство! А в жизни — вряд ли.
— А точнее?
— Ну, шаг, другой, третий может сделать — и все.
— Но ведь Аксенова сделала после такого ранения не менее двадцати шагов. Это же факт!
— Нет ничего относительнее абсолютных фактов. Помнишь, как мы с тобой лет пятнадцать назад поймали ворону и окольцевали ее табличкой с надписью: «1472 год». Если ее йотом поймал какой–нибудь орнитолог, он наверняка защитил на ней диссертацию. А пока тебе гардэ!
Зазвонил телефон. Стас, не вставая с кресла, протянул руку и взял трубку.
— Добрый вечер, Станислав Павлович. Это Трифонова говорит.
— Да, да, Анна Сергеевна, слушаю.
— Простите за поздний звонок. Но я решила не откладывать. Профессор Левин утверждает, что края отверстия в кофте оплавлены…
Электрические шорохи скреблись в телефонных проводах, по которым бежали крошечные молнии человеческих слов, суматошно заметались в трубке гудки отбоя, и вдруг все перестало плыть перед глазами, снова стало четким, как будто кто–то повернул в голове ручку фокусировки. Стас бережно положил трубку на рычаг, механически снял конем короля. Лебединский заорал дурным голосом:
— Что ты делаешь, жулик!
