забуду. Доложу о тебе.
— Вот спасибо. Теперь и у меня надежда будет. Счастливого тебе пути!
Они расстались друзьями. А несколькими днями позже Шнеллер арестовал Романова.
Николай Константинович чувствовал, что Шнеллер методично сжимает кольцо вокруг него. Расстрел Беляева, арест Романова, назойливые посещения Сюганова, постоянная близость Громова — все это звенья одной цепи. Он готовился к встрече со Шнеллером, ждал вызова или ареста и не понимал, почему тот медлит.
Но Шнеллер не торопился. Он тоже готовился. Задавшись целью уличить Никулина в измене, он терпеливо плел свои сети. По его заданию Сюганов выспрашивал саласпилсцев об отношениях Николая Константиновича с Подияровым, Беляевым, Романовым. Им надо было найти хоть какое–нибудь доказательство, что именно Никулин подбивал агентов приходить с повинной в советскую контрразведку. А таких доказательств не было. Не давал нужных показаний и Романов. Шнеллер негодовал. Он сам допрашивал Романова, пытал его, но тот твердил одно и то же — перейти с повинной надумал сам, никто его к этому не склонял.
Заметив, что Романов теряет остаток сил, Шнеллер решился арестовать Николая Константиновича. Он рассчитывал, что больной Никулин и истерзанный пытками Романов на очной ставке не выдержат и расскажут все, что нужно Шнеллеру. Уверенность окрепла после того, как Романов в конце десятичасового допроса, измученный и обессиленный, прохрипел:
— Сведите меня с Никулиным, я все расскажу. Только не мучайте больше. Дайте отдохнуть.
Николай Константинович шел к Шнеллеру с твердым намерением защищаться до последней возможности. Он не знал, какие показания дали Беляев и Романов, но надеялся на их стойкость и мужество.
Шнеллер принял Никулина подчеркнуто холодно. Развалившись в кресле, он злобно смотрел на стоявшего перед ним невозмутимого человека.
— Вы, видимо, догадываетесь, зачем я пригласил вас?
— Скажу больше, господин капитан. Я знаю.
— Вот как?
— Да, знаю. Сюганов уже давно рассказал мне о возникшем у вас подозрении.
— Ну что ж? Тогда приступим к делу, господин Никулин. Надеюсь, вы будете благоразумны и не станете осложнять нашу беседу. Вы только что поднялись с постели. Врач говорил мне, что ничего страшного у вас не обнаруживает, но надо беречься. Не так ли?
В голосе Шнеллера явно чувствовались издевательские нотки. «Ведет себя так, словно ему все известно», — подумал Николай Константинович и промолчал. А капитан и не ожидал ответа. Пристально разглядывая собеседника, он цедил сквозь зубы:
— Вы хорошо понимаете, господин Никулин, что я мог вас давно арестовать, во всяком случае, сразу же после расстрела Беляева или ареста Романова. Но я ожидал, когда вы подниметесь на ноги. Не торопился. Мы, немцы, — гуманный народ. Садитесь, прошу вас.
Шнеллер хмыкнул, встал из–за стола, прошелся по кабинету и повернулся к Николаю Константиновичу.
— Я думаю, вы оценили мое терпение? Итак, господин Никулин, карты на стол. Довольно. Ваша игра окончена!
Николай Константинович изо всех сил старался казаться спокойным. Он невозмутимо ответил:
— Не понимаю, господин капитан, о какой игре может идти речь?
— Не понимаете? Удивительно недогадливый человек! Когда вы получили задание от русских склонять наших агентов к явке с повинной?
Никулин изобразил на лице самое искреннее недоумение.
— Господин капитан! — воскликнул он. — Вы несправедливы ко мне. Если моя верная служба великой Германии — лишь игра в ваших глазах, то и я прошу выложить на стол ваши карты.
— Что? Вы вздумали мною командовать?
Шнеллер застыл над сидевшим в глубоком кресле Николаем Константиновичем в угрожающей позе. Казалось, еще минута — и он обрушит свои здоровенные волосатые кулаки на голову Никулина. Но тот словно не замечал, что Шнеллер буквально взбешен.
— Я хочу внести ясность в это нелепое дело и рассеять ваши подозрения, господин капитан. Сделать это можно лишь при том условии, если я буду знать, в чем меня обвиняют, на чем основано обвинение.
— Вы — советский агент и по заданию чекистов склонили к явке с повинной Подиярова, Беляева, Романова. Вы — предатель, вы изменили великой Германии, фюреру! Теперь вам ясно, в чем ваша вина? — кричал, распалившись, Шнеллер.
— Нет, не ясно, — с прежним спокойствием отвечал Николай Константинович.
Шнеллер достал платок и вытер вспотевшее лицо. Отдышался. Не давая ему вымолвить ни слова, Никулин продолжал:
— Господин Шнеллер, вы же сами меня учили, как нужно держаться на допросе в советской контрразведке. Помните, как говорили мне, что нужно требовать доказательства своей вины, не позволять запутывать себя. Я очень хорошо усвоил это. Потому и у вас прошу доказательств того, что я склонял к явке с повинной Подиярова, Беляева, Романова.
— Доказательства будут. Они есть.
— Прошу предъявить их. Вы обвиняете меня, а я ни в чем не виноват.
— Вы были близки с этими людьми, не раз беседовали с ними.
— Такое обвинение можно предъявить каждому саласпилсцу и прежде всего господину Сюганову, который считается старшим среди нас. Он–то действительно был близок с Подияровым и Романовым. А я если и беседовал с ними, то лишь потому, что рассказывал — и вы можете справиться у любого, что дело обстояло именно так, а не иначе, — как я выполнял задание господина Шиммеля в тылу русских, учил их, как нужно действовать. Если это, по–вашему, враждебная обработка, то в чем тогда заключается верное служение фюреру?
— Кого и как вы учили действовать, известно. Сейчас я продемонстрирую, чему вы учили Романова.
Отдав приказание ввести Романова, Шнеллер сел за стол. У Никулина екнуло сердце. Очная ставка с Романовым? Неужели предал? Или в горячке проговорился? Тогда конец.
Ввели Романова. Трудно было узнать в нем того бойкого паренька, который рвался к своим и с таким жаром доказывал, что оказался в плену случайно, хотя и является сыном высланного кулака. Пытки сделали свое. Обезображенное распухшее лицо, запекшаяся кровь на рубашке, густая седина в волосах. Не глядя на окружающих, он плюхнулся на стул и замер в тревожном ожидании. «Еле жив парень, — подумал Никулин. — Неужели выдал?»
— Что ты хотел сказать Никулину? — обратился Шнеллер к Романову. Тот молчал, видимо собираясь с силами. Шнеллер торопил его.
— Говори, как Никулин предательски склонял тебя изменить фюреру и прийти с повинной к русским.
Романов медленно обвел взором кабинет, посмотрел на Николая Константиновича, на Шнеллера, перевел взгляд на портрет Гитлера и начал смеяться. Сначала тихо, затем все громче и громче…
Беззубый рот его почти не раскрывался. Сквозь распухшие разбитые губы виднелась лишь черная узкая щель. Это было страшное зрелище. Казалось, что Романов сошел с ума. Шнеллер даже растерялся, застыл у стола в каком–то оцепенении. Внезапно смех затих. Четко, голосом, полным отвращения и ненависти, Романов сказал:
— Да, я хотел сказать этому господину Никулину, что он подлец, грязное ничтожество, которому противно плюнуть в морду. Вы спрашиваете, предатель ли он? Да! Предатель! Он предал свою Родину, которая вскормила и воспитала его. Смотрите, как он дрожит за свою поганую шкуру. И эта тля решилась бы склонять меня к явке с повинной? Нашли патриота! Он, мерзавец, был за линией фронта и по своей воле вернулся, сволочь! Ух, я бы ему…
— Хватит! — гневно крикнул Шнеллер. Он быстро подскочил к Романову и с размаху ударил его по лицу. Романов упал на пол.
