Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового вр

grace.¹ И все ж е в предшествовавшие десятилетия кортесы проявляли большую, чем когда?либо ранее, активность. На их рассмотрение часто представлялись вопросы, входившие в королевскую прерогативу, а министры были депутатами, сам Оливарес представлял Мадрид. Необходимо было действовать осторожно и давать немало взяток. Кортесы были механизмом одобрения, однако если запросы короны выходили за пределы компетенции ассамблеи, ей приходилось обращаться напрямую к представленным городам. В 1640–х годах было принято решение вернуться к прямым переговорам с городами, поскольку их было представлено только двадцать три. Если «абсолютизм» в действии таков, то он являет собой довольно нелепое зрелище. Консультативная деятельность не прекратилась: она продолжалась на более низком уровне. Власть была не централизована, а рассредоточена. Кортесы были уничтожены не решением короны, а властью городов.²

КОНФЛИКТ

Если сотрудничество короны с консультативным органом было нормой, ее нельзя было гарантировать парламентским способом. Изменение формы правления было наиболее серьезным предупреждением. Если конституционный маятник резко отклонялся в одну сторону, то вскоре — в противоположную. Монархия вырождалась в деспотию, если монополизировала власть, которую следовало разделять: деспотизм провоцировал возмездие за неправильное использование прерогатив, которые впоследствии правителям приходилось восстанавливать. В XVIII столетии этот процесс развернулся в Швеции. На своей коронации в 1697 году Карл XII не произнес присяги и сам возложил на себя корону. Он ни разу не созывал сословное представительство, а его политика противоречила закону. Установившийся в 1720 году парламентский режим, стремясь не допустить возобновления деспотии, передал прерогативу управления политикой в руки представительства, которую Густав III вернул себе в 1772 году. Каждый этап сопровождался институционным конфликтом вокруг политических вопросов, даже если его провоцировали фракции, а не институты.

Различные виды сословных представительств — на время или постоянно — завоевывали контроль над различными аспектами управления, которые в обычных обстоятельствах находились в сфере действия королевской прерогативы. В XV — XVII веках в некоторых государствах Германии пред-

¹Myers A. R. 1975. Parliaments and Estates in Europe. Thames and Hudson. P. 98.

² Thompson I. A. A. 1984. Crown and Cortes in Castile, 1590- 1665 // Parliaments,

Estates and Representation, 4, no. 2. P. 125- 133.

ставительства контролировали внешнюю политику. Они также формировали постоянные комитеты, которые вели консультации по различным аспектам внутренней политики, распределяли и собирали налоги, а также приурочивали их взимание к особым надобностям. Так же обстояло дело и с французскими провинциальными штатами, национальными представиель–ствами в Португалии, Арагоне, Сицилии, Богемии, Австрии и Швеции. В XVI веке в Богемии, а в XVIII веке — в Швеции представительства контролировали аноблирования. В Дании, Арагоне, Австрии, Богемии, Сицилии, Восточной Пруссии, Бранденбурге, Клеве и Пфальце, а также во французских областях со штатами сословные представительства обладали правом назначатьчиновников. Королевская прерогатива назначать министров и придворных должностных лиц также не была неприкосновенной. Этот вопрос, бывший яблоком раздора еще в средневековой Англии, приблизил начало гражданской войны в 1642 году, когда оппозиция потребовала предоставить ей контроль за ополчением и составом королевского совета. Польский сейм, обладавший всеми этими — и даже большими — полномочиями, был уникальным явлением раннего Нового времени.¹ Поэтому польский король в глазах европейских государей олицетворял собой пародию на монарха.

Как правило, в раннее Новое время сословные представительства не контролировали законодательство и налогообложение, которое, следуя логике, являлось его составной частью. Даже в Англии законодательный суверенитет парламента начал признаваться только в конце XVIII столетия, а в конце XVII столетия он лишь определял конституционную доктрину, решительно отдававшую суверенитет в руки короля. Законодательная инициатива и налогообложение являлись одними из древнейших прав монархии, и в этот период им обладали немногие представительства, за исключением английского парламента. Закон творился королем, и король же облагал народ податями.

Однако законы и налогообложение не были бесспорной частью прерогативы. Если бы монархи могли издавать законы, касающиеся жизни, свободы и собственности, по своему усмотрению, не существовало бы ни мифа об ужасах деспотизма, ни основных законов, которые государи клялись соблюдать. Понять это мешают современные представления о законе как воле законодателя. Но, как было сказано, законодательство Бурбонов являлось кодификацией уже существующего права, или распоряжений правительства, что в Англии было бы названо политическим делом. Обычно кодификация подлежала одобрению парламентов: закон представлял собой

• ВЫБИМ. 1983. Р. 105-106.

гарантию прав, и с их обладателями при внесении изменений следовало совещаться. Поэтому даже в «абсолютных» монархиях существовало убеждение, что одобрение закона представительством желательно. Французские короли признавались источниками права, однако декреты, касавшиеся прав их подданных и многого другого, зависели от парламентов. Право издавать прокламации давало английским королям власть, близкую к законодательной, но для внесения в законы изменений постоянного характера или для вынесения приговоров относительно жизни или собственности людей требовалось участие парламента. Подобное согласие с посторонним вмешательством во власть было практической необходимостью. Поскольку парламенты и сословные представительства сами по себе были важными административными органами, монархи полагали справедливым обеспечить себе безопасное сотрудничество с ними. Кроме того, умело проводимая политика phasing out bodies, обладающих собственной властью, открыла бы многое в подоплеке административной деятельности правительства. На национальном уровне они также были эффективным инструментом подчинения страны новым законам. Альтернативой было заключение соглашений с местными общинами — как, например, в случае с двадцатью тремя городами Кастилии. Но прежде всего участие во власти представителей общин отражало глубокую веру в то, что одобрение означает законность.

Налогообложение являлось еще одной опасной зоной, в которую большинство монархов не отваживалось вторгаться, полагаясь только на свою власть.¹ В России и Пруссии, чтобы расширить свои полномочия, находчивые правители использовали чрезвычайные ситуации военного времени. Однако в большинстве государств война накладывала ограничения на власть государей, заставляя их полагаться на сословные представительства при вотировании экстраординарных налогов, что находилось вне их собственной прерогативы. Для этого необходимо было сотрудничать и идти на взаимные уступки. В этом и кроется причина проводившихся каждый год в XVII и XVIII столетиях сессий представительств в Австрии, Богемии и Германии и каждые два или три года — в Неаполе и Сицилии. После 1688 года не только английское правительство собирало ежегодные парламенты, чтобы обеспечить средствами соперничество с соседями. Провинциальные штаты во Ф р а н ц и и собирались от одного раза в год до одного раза в три года. Во всех перечисленных государствах корона не могла или не желала вводить новые налоги без одобрения сословных представительств. Историки — «аб–солютисты» с этим не согласны. Наряду с существованием бюрократии

¹ Munck T. 1990. Seventeenth?Century Europe. Macmillan. P. 34; Gagliardo J. G. 1991. P. 100; Black J. 1991. A System of Ambition: British Foreign Policy 1660- 1793. Longman. P. 17.

возможность взимать налоги без согласия репрезентативной ассамблеи рассматривается ими как решающий показатель «абсолютности» монарха.¹ Но если бы французские монархи имели