только за обедом. Обеды проходят в полном молчании. Отношения в доме все более обостряются.
В августе молодым студентам надо уезжать в Москву. Евгений говорит отцу, что едет и Надежда Михайловна. Отец очень удивлен и предлагает ей остаться во Владикавказе, работать у него. Учиться ей больше не нужно. Богратион Сергеевич ждет внука. Происходит бурное объяснение. Отец отказывает невестке в деньгах на дорогу и на учение. Молодым приходится занять эти деньги у друзей. Надежда Михайловна уезжает из этой семьи уже навсегда. С тех пор она больше в семье Вахтанговых не жила.
В Москве снова университет и Высшие женские курсы. Неустроенный студенческий быт. На сей раз молодыми людьми делаются попытки серьезно продолжить образование. Вместе с тем продолжается и увлечение театральным любительством[7].
В декабре 1906 года Вахтанговы снова уезжают на рождественские каникулы во Владикавказ. Но с вокзала едут прямо в дом матери Надежды Михайловны, где 1 января 1907 года у них родился сын Сергей.
Старик Вахтангов очень оскорблен тем, что они остановились не у него, но желание видеть внука пересилило обиду. Тут впервые Богратион Сергеевич посетил дом матери своей невестки. Он приехал, на крестины.
Надежда Михайловна вспоминает:
«Крестины были обставлены торжественно, старик был очень взволнован, и расстались мы как бы в хороших отношениях, но в дом к нему не переехали. И наше материальное положение продолжало оставаться таким же. Мы были предоставлены самим себе. Отец давал сыну деньги только на его жизнь в Москве для учения. По окончании рождественских каникул Евгений Богратионович уехал в Москву, а я осталась жить во Владикавказе в доме матери. Встретились мы с Евгением Богратионовичем только в мае, когда он приехал на летние каникулы. Я снова стала работать на пишущей машинке в нотариальной конторе, давала частные уроки и работала переводчицей с французского в местной газете. Таким образом, я жила совершенно самостоятельно. Когда Евгений Богратионович летом приезжал на каникулы, он не получал никакой помощи от отца и жил в доме моей матери. Иногда у Евгения Богратионовича появлялись надежды получить какой-то заработок от поставленных им спектаклей, но большинство из них не только не приносило никаких доходов, но оканчивалось убыточно».
Е. Вахтангов только наездами видит жену и сына. В остальное время — горестные письма, тот же студенческий круг знакомых и друзей — веселая и грустная богема. Не только отсутствие материальной помощи из родного дома сегодня, но и неизбежная потеря довольно солидного наследства впереди… «В перспективе поиски сдельного труда, ибо, к сожалению, не хватает времени на университет…» Е. Вахтангов становится любителем-полупрофеосионалом. Он ставит десятки самых разнообразных спектаклей, играет множество ролей.
Каковы теперь настроения. Евгения Богратионовича?
В 1907 году во владикавказской газете «Терек» был Напечатан этюд Вахтангова — образное выражение отчаяния, охватившего его душу в эпоху черной реакции, когда тысячи революционеров были замучены в царских застенках, расстреляны карательными экспедициями и повешены.
Евгений Вахтангов писал:
«Разогнулась спина… Взор блещет надеждой и посылает кому-то улыбку борца-победителя. Над морем голов красное знамя[8], и из груди толпы льется мощная песнь свободы. Вот пронесся звонкий клик о праве в борьбе. Вот вдохновенное слово проповедника, гордая бессмертная музыка призыва, гармония мысли, души, речи. Вперед, на яркий огонек во тьме исканий! Вперед, за право обиженных, за право сна, труда и отдыха!..»
Путь к гармонии «мысли, души, речи», то есть путь к уничтожению в сознании Вахтангова противоречий между его идеалами и общественной действительностью, он хотел бы видеть в служении народу, в слиянии с народом, поднявшимся на борьбу. Но пришла общественная реакция, волны революции отступили. И над российской действительностью, а вместе с ней и над внутренним миром Вахтангова застыл в его представлении страшный образ умерщвления всего живого, человеческого:
«С сухим шелестом обвило кольцо бечевы верхнюю часть белого савана. Тьму прорезал дикий крик нечеловеческих мук, — крик, в котором переплелись и жажда жизни, и проклятие богам, и ярость бессилия, и надежда, и тупая безнадежность, и безумный страх небытия. Прорезал тьму, ударился о холодный, равнодушный камень стен двора и оборвался… Страшный хрип. По белому мешку скользнули судороги. Быстрые цепкие движения смерти. Все тише, тише. Ночь приняла последний слабый звук сдавленного горла. Жизнь погрузилась в глубины безвозвратного».
Гражданская лирика оканчивается ужасом гибели, опустошенностью, беспросветными сумерками.
Любимое искусство, огни рампы, иллюзорный мир на сцене не приносят бродячему артисту- любителю ни прочной радости, ни утешения. В той же газете «Терек» Вахтангов описывает гастроли драматической труппы любителей в городе Вязьме. Рассказ автобиографичен. Кружок молодежи приехал показать провинциальным обывателям какую-то «Вечную любовь» Фабера. Спектакль должен быть дан в трактире.
«В дни спектаклей и балов сей кабачок принимает более приличный вид. Из общего зала выносятся столики, ставятся двенадцать рядов стульев, к потолку привешивается керосино-калильный фонарь, и комната проветривается… Глазам зрителей представлялась жалкая обстановка бедного музыканта. Направо три стула, на одном из которых лежит скрипка в футляре, без струн, грубый солдатский пюпитр, позади импровизированный «письменный стол», покрытый ковровой скатертью. Слева неизмеримой величины потертый диван. В углу неуклюжие зеленые ширмы, за которыми предполагается кровать музыканта…»
Исполнители не знают текста и совершенно равнодушно, лениво и устало мелют на сцене чепуху. Еле-еле дотягивают пьесу до конца. Часть труппы той же ночью уезжает обратно в Москву, трое задерживаются. «В номере душно, грязно, на вещах копоть. Все разбросано. Тусклая лампа печально освещает этот кавардак. На грязном столе, среди карандашей, грима, баночек, тряпок, воротничков, стоят недопитые бутылки пива. Один из гастролеров подводит баланс поездки. С каждой цифрой лицо его вытягивается. Он окончательно убеждается в наличности дефицита, покачивает головой и задумывается. Много грустных дум, много горьких дум».
В годы реакции пышным чертополохом разрослось декадентское искусство. Наступила резкая поляризация идей и стилей: писатели-реалисты, группировавшиеся вокруг Максима Горького и альманахов «Знание», повели упорную борьбу с обильно расплодившимися декадентами, со всяческими модными поветриями, с мистикой, циничной мизантропией и порнографией.
По всему своему художническому складу, по своей (часто интуитивной) склонности к социальному наполнению сценического образа, по предметности своего мышления по своему горячему интересу к людям Вахтангов был чужд лунатическим снам декадентского искусства, претенциозной крикливости всяческих «измов». Правда, он отдавал подчас дань ложно понятой «литературной современности» и сам создавал иногда опусы в стиле «moderne», но эти увлечения носили поверхностный, временный характер. Ко всяческим же пошлым и уродливым проявлениям идейного и морального упадка эпохи реакции он относился с подлинной непримиримостью.
В газете «Терек» напечатан фельетон Е. Вахтангова «Феномены» — об аттракционах некоего трансформатора Уччелини и его детей.
«С видом заправской кокотки десятилетняя девочка «делает глазки» в публику, высоко поднимает ножку и вертит юбочкой по всем правилам шантанного искусства. Прикладывает ручку к углу рта и игриво- куплетным говорком сообщает публике скабрезные места шансонеток.
И не верится, что всем этим премудростям обучала ее мать… Не верится, что под руководством отца отделывается каждый жест…»
В другой раз он так же яростно набрасывается в газетной рецензии на участников спектакля какого- то «Артистического кружка»: «Прежде всего мы искали хоть намека на отпечаток того, что называется любовью к делу. И ни в чем не нашли… Глумление над автором оперетки, глумление над публикой, глумление над тем, что стоит на вашем знамени: «Любовь к искусству». Надо работать, надо думать над каждой мелочью, над каждым шагом, над каждым жестом».
