— Оно и видно. Мы, между прочим, не вещи, мы людей досматриваем. Разных. Это куда тоньше. А вообще-то вас тут никто не удерживает.
— Еще как удерживают, — капризным тоном возразила Люся. — И министерство и муж.
— Ну вот с ними и разбирайтесь.
Они вошли в досмотровый зал, и разговор на этом прекратился. Зал был полон людей: таможенники досматривали багаж пассажиров поезда Брест — Магдебург.
С того дня Люся невзлюбила Шалымова. Все в нем раздражало ее — и вечно недовольное лицо, и придирки по службе, и то, что он явно игнорировал ее. Шалымов был с ней сух, официален и не позволял ни одного внеслужебного разговора. Однажды простудился Вовка. Все в смене подходили к ней с сочувственными вопросами, говорили какие-то ободряющие слова, давали советы. Только Шалымов подошел не к Люсе, а к Андрею и о Вовке спросил у него. «Противный какой, — подумала Люся. — Он меня просто ненавидит. Ну и пусть, — мстительно решила она, — все они тут…»
И она в который уже раз подумала о том, что в институте все было не так и она была не такой. С каким удовольствием занималась она там, какую радость приносили ей и отлично сданные экзамены и комсомольская работа! А театральный кружок? Разве там могли обойтись без нее? Всем она занималась с охотой, все горело, спорилось у нее. И все восхищались ею, даже девчонки, даже самые завистливые из них. Что уж говорить о мальчишках! При воспоминании о том, как она командовала ими, как принимала ухаживания, как отвергала, — при воспоминании обо всем этом сладко замирало сердце. Потом появился Андрей.
Любовь к нему сделала Люсю вдруг такой нежной и покорной, такой заботливой и чуткой, что первое время она не узнавала себя. Творилось что-то необычайное. Люся для себя перестала существовать. Все теперь было связано с Андреем, каждое желание, каждая мысль, каждое движение души. Иногда Люся даже просыпалась ночью и, перебирая шелковистые, спутанные волосы мужа, плакала от душившей ее нежности к нему.
Да, это все было, было, было…
Они сидели по вечерам, не зажигая света, и мечтали о будущем. Это было тогда, когда она уже ждала Вовку. Ей трудно было ходить на лекции, и Андрей вел такие подробные конспекты, каких у него не было никогда в жизни. А потом они часами сидели над ними вдвоем. И она не отстала. Несмотря на Вовку! На всех собраниях их с Андреем ставили в пример, о них писали в институтской многотиражке. И Люся была полна счастья и гордости за Андрея, именно за Андрея. Она почему-то совсем не думала тогда о себе.
И еще они мечтали о своей будущей работе. Об этом лучше сейчас не вспоминать. Ведь их собирались отправить на работу за границу. И Люся уже видела себя в роскошных отелях, в голубых экспрессах, в шикарных деловых офисах, она мысленно уже примеряла на себе новые, модные туалеты. Это происходило помимо ее воли, а заставляла она себя думать и говорила Андрею о сложной работе с иностранными фирмами, о трудной борьбе за интересы родной страны. И Андрей слушал, улыбаясь, а однажды притянул ее к себе, легко взял на руки и, раскачивая в воздухе, словно баюкая, с пафосом провозгласил: «И будешь ты царицей мира, подруга верная моя».
Все это тоже было…
И вдруг… Подумать только! Это нелепое распределение. И за ним — крушение всех планов. Но что самое возмутительное — Андрей примирился с этим крушением! Больше того, он, кажется, даже доволен, попав в эту дыру. Ну нет, она не собиралась с этим примириться. И тем более не собирается губить свою жизнь из-за его сверхсознательных поступков. За это его все равно орденом не наградят, пусть не надеется. Даже спасибо никто не скажет. И Андрей может злиться на нее за эти взгляды сколько ему угодно и убегать из дому, но это правда!
Упрямство этого человека привело ее сюда, в этот ужасный Брест. И сейчас она вынуждена таскаться за этим противным Шалымовым и смотреть, как он роется в чужих вещах. Боже, что это порой за вещи! Люся так страстно мечтала иметь такие же. Разве это стыдно? Нет, конечно. И вот она вынуждена наблюдать, как эти вещи везут другие, и еще рассматривать их, любоваться ими. Это вместо того, чтобы работать где-нибудь в Лондоне в торгпредстве! Как ей не повезло в жизни! И все из-за Андрея, этого самодовольного и ограниченного человека. Да, да, ограниченного!
Она так и сказала ему в то утро, перед работой, когда они поссорились. В который уже раз!
Андрей тогда посмотрел на нее, и Люся не узнала его взгляда — таким он был странно отчужденным и усталым. Потом Андрей медленно произнес:
— Ты еще не знаешь, что такое настоящее горе. И не знаешь, что такое долг. Запомни раз и навсегда: меня сюда послала партия, и я буду здесь работать. Здесь работают такие же люди, как и мы с тобой. И они делают важное дело. Очень важное!
Это было в тот день, когда Андрей впервые обнаружил контрабанду.
…Люся шла за Шалымовым по мягкому вагону экспресса Берлин—Москва, от одного купе к другому, и все внутри у нее кипело еще от недавней ссоры с мужем. Только сейчас приходили ей на ум самые нужные, самые верные и самые обидные слова, которые следовало крикнуть Андрею, которыми можно было доказать, что права она, а не он.
Но, с обидой и негодованием думая обо всем этом, Люся, однако, не переставала улыбаться, чувствуя на себе взгляды пассажиров. А пассажиры в этом вагоне были особенные: из Польши возвращались наши спортсмены, участники лыжных состязаний.
Это были загорелые, энергичные и веселые ребята. Все они были полны впечатлений, все еще горели азартом борьбы. В одном купе шумно и страстно ругали какого-то судью, явно симпатизировавшего англичанам и канадцам, в другом купе обсуждали несчастный случай на дистанции, в третьем — хамское поведение американских туристов-болельщиков. Но стоило только в дверях купе появиться таможенникам, споры прекращались и на лицах пассажиров появлялась улыбка. Она как будто говорила: «В конце концов все позади и мы дома, наконец-то дома!»
И от этих улыбок даже постное, морщинистое лицо Шалымова, казалось, тоже добрело: приподнимались недовольно опущенные уголки рта, чуть-чуть разглаживались хмурые складки на лбу.
Люсе оказывались особые знаки внимания. Мгновенно очищалась скамейка, и ее чуть не силой усаживали. Сами же хозяева купе весело лезли на колени друг к другу. Потом Люсю старались потрясти самыми невероятными сенсациями из области лыжного спорта. Наконец, ей настойчиво дарили сувениры. А один разошедшийся паренек, очень интересный, черноволосый, в ярком свитере, даже попытался назначить ей свидание. При этом вид у него был такой озорной и решительный, что Люся неожиданно поймала себя на мысли: она бы, пожалуй, пришла на это свидание, если бы это не было шуткой и поезд не уходил через два часа.
Люся уже не раз чувствовала на себе недовольные взгляды Шалымова, и они все больше раздражали и возмущали ее. Какое он имеет право так смотреть? Разве она нарушает закон или какую-нибудь из многочисленных инструкций тем, что приветлива с людьми, что нравится им? И ей захотелось сделать что- нибудь назло Шалымову, пусть это будет даже нарушением инструкции. Так ему и надо, этому несчастному педанту!
Как раз в этот момент какой-то долговязый спортсмен со шрамом на щеке потянулся на третью полку, под самый потолок, и, минуту порывшись в чемодане, достал резиновую куклу. При виде ее Люся на секунду забыла обо всем на свете. Это была не кукла, нет, нет, это была живая, что-то натворившая девчушка, которая, засунув палец в рот, опасливо, но с затаенным восторгом от всего ею сделанного косила глазками в ту сторону, откуда должна была прийти мама. Словом, это было чудо кукольного искусства.
Долговязый спортсмен улыбнулся и протянул куклу Люсе:
— На память о нашей команде и о нашей победе. Прошу вас. Забавная вещица. Может, будет когда дочка или сынок…
Люся закусила губу, метнула дерзкий, неприязненный взгляд на Шалымова и взяла куклу.
— Большущее спасибо. А сынок уже есть.
Когда они кончили «оформлять» вагон и вышли на мокрый от подтаявшего снега перрон, уже стемнело. Желтыми, расплывчатыми шарами повисли в мокром воздухе фонари на невидимых столбах. Дул резкий, промозглый, словно на что-то вдруг обозлившийся ветер.
К Шалымову подбежал кто-то из таможенников, и сквозь свистящие порывы ветра Люся услышала обрывки фраз:
