чтобы вас выгнали из пионеротряда за недисциплинированность!.. Галстук с вас снять надо за такое безобразие!..
Губы мальчика задрожали сильнее… Катастрофа нарастала на глазах у всех. Володя закусил губу до боли и потом сказал прерывающимся голосом:
— Вы… вы… этого… не сделаете… Я… я… буду полезен… я знаю… я знаю электротехнику…
Дальше продолжать было невозможно: могло кончиться чёрт знает чем — слёзами, рёвом, позором. Володя, громко сопя и моргая, прижал к груди узелок и книгу и замолчал.
Должно быть, от вида этого жалкого узелочка и книжки, прижатых к груди, от глаз, наполненных слёзами, дрогнуло сердце Малевской. Она дотронулась до рукава Мареева.
— Ну, будет, Никита, — тихо сказала она. — Не мучь его. Он ведь и без того устал… и, наверное, голоден. Ты когда залез в ящик, мальчик?
— Ночью… перед вашим отъездом…
Под добрым взглядом голубых глаз Малевской сердце Володи постепенно согревалось.
— Больше двух суток! — всплеснула руками Малевская. — И не спал, наверное? Ты ел хоть что- нибудь?
Она заметалась по каюте. Подвинула стул к столу, обняла Володю за плечи, чуть прижала его к себе и повела к столу.
— Потом разберёмся, Никита! Дай ему успокоиться, отдохнуть… Иди, Володя. Садись, голубчик… Поешь… Потом поговорим.
В одно мгновенье на столе очутились горячее какао, аппетитный бульон, паштет.
Мареев беспомощно смотрел на Володю. Пожалуй, далее лучше, что Малевская занялась им. Что ещё оставалось делать? Вот неожиданная напасть!
Мареев озабоченно шагал по тесной каюте. Вдруг он резко остановился перед Брусковым, который улыбался, глядя на хлопоты Малевской, угощавшей “зайца”.
— Высадить… Вот высади-ка его! Это тебе не челюскинский заяц, которого Шмидт переправил на встречное судно…
— Что ж, верни его в торпеде на поверхность, — усмехнулся Брусков.
Ложка задрожала в руке Володи и звякнула о тарелку.
— Да будет тебе, Михаил! — с сердцем сказала Малевская. — Перестаньте мучить ребёнка! Ты их не слушай, милый, они шутят, — говорила она, ласково наклоняясь к Володе.
С едва сдерживаемой жадностью, обжигаясь, Володя ел горячий бульон, опасливо поглядывая на Мареева, когда тот, взволнованно расхаживая по каюте, приближался к столу. Еда и пережитое волнение совсем разморили Володю, его глаза сделались сонными, веки тяжёлыми. Он теперь только почувствовал, как устал, разбит, как болит всё его тело. Держась за тёплую руку Малевской, словно в полусне, он добрался до гамака, низко повешенного под люковой лестницей. Он не помнил, как раздевался; может быть, эти быстрые руки раздели его и укрыли лёгким, пушистым одеялом.
Последнее, что он почувствовал, было ласковое прикосновение к его круглой, остриженной голове. Перед тем как окончательно уснуть, он улыбнулся и прошептал:
Она меня за муки полюбила,
А я её — за состраданье к ним…
Не успев отнять руки от его головы, Малевская с широко раскрытыми глазами застыла над Володей. Потом выпрямилась, отвернула занавеску и обернулась к Марееву и Брускову.
— Слышали?.. Цитату?..
— Ещё бы не слышать! — проворчал Мареев, с ожесточением перелистывая Володину книжку.
— Вот тебе и Шекспир! — отозвался Брусков. — А славный мальчуган, право! — прибавил он, улыбаясь. — Ему сколько может быть? Тринадцать, наверное… Самые заячьи годы. Неискоренимо, должно быть, заячье племя на веки вечные. Замечательный мальчишка!
— Вот повозишься с ним, когда самим туго придётся, тогда и восхищайся, — всё ещё недовольно сказал Мареев.
— Отчего не повозиться? Я готов! Да ведь всё равно сделать ничего нельзя. Это тебе, сам говоришь, не “Челюскин”.
— Задал задачу мальчишка! — продолжал, хмуря брови, Мареев. — Ведь что теперь его мать переживает! И что с ней будет, когда узнает, где он!
— Ну, Никита, не надо так… — сказала примиряюще Малевская, усаживаясь возле него. — Михаил прав, надо принимать факт, как он есть, раз невозможно его изменить. Жаль, конечно, его мать, но ясно, что мальчик будет уже с нами до конца.
— Вот это-то и обидно! Создаст такой мальчишка факт, — говорил, успокаиваясь понемногу, Мареев, — а три взрослых человека должны преклониться перед ним. Вот что обидно!
Мареев взглянул на круглые стенные часы:
— Однако уже ровно двадцать два часа. Моя вахта кончилась ещё полчаса назад. Идём, Нина, тебе заступать.
И Мареев поднялся, как бы показывая этим, что дальнейший разговор о неожиданном пассажире он продолжать не намерен.
Они спустились в нижнюю камеру снаряда.
Камера представляла усечённый конус, высотой около двух с половиной метров, с вершиной, обращённой вниз. На полу два таких же мотора, что и в верхней камере. Между моторами, в центре круглого пола, возвышался конусовидный аппарат из массивных стальных деталей. Сквозь его вершину, начинаясь у самого потолка возле верхнего люка, уходила вниз толстая стальная штанга. Рядом с ней свешивались с потолка ещё две такие же штанги, длиною по два метра каждая. При прохождении небольших подземных пустот эти штанги могли, автоматически навинчиваясь друг на друга, выдвигаться вперёд, нащупывая снаряду опору и поддерживая его движение в пустоте. К круглой стене камеры был прикреплён распределительный щит с рубильниками, кнопками, выключателями для управления механизмами и аппаратами снаряда.
Дальше по стене размещались приборы, помогающие ориентироваться в окружающей среде и направлении снаряда. Тут были: новейший, чрезвычайно чувствительный глубомер Нефедьева, дающий показания о движении снаряда по вертикали с точностью до одного сантиметра; автоматический указатель и регулятор направления, не позволяющий снаряду уклоняться от раз заданного ему направления; разнообразные автоматические и самозаписывающие измерители плотности и твёрдости встречающихся на пути горных пород, их температуры, влажности, радиоактивности. Все эти приборы, а также доски и шкафчик с инструментами были свободно подвешены, и, в случае перемены направления снаряда из вертикального в наклонное или горизонтальное, они без затруднения принимали нужное положение. Лишь моторы и конус опорных штанг были наглухо прикреплены к своим основаниям. В сущности, эти моторы являлись индивидуальными электроприводами бурового аппарата, его составной частью. Вместе с ним они меняли своё положение в пространстве.
Сейчас работал лишь один мотор, наполняя помещение низким гудением; другой находился в резерве на случай аварии первого. С гулом мотора смешивались шорохи, скрипы и негромкий скрежет, доносившиеся из-под пола. Это работали боковые ножи из сплава “коммунист” и мощный тупоносый бур. Под давлением колонн и тридцатипятитонной тяжести снаряда они вгрызались в окружающие породы. Пол камеры сотрясался мелкой дрожью, и её сейчас же почувствовали Мареев и Малевская, когда спустились в нижнюю камеру из шаровой каюты.
— А знаешь, Никита, — сказала Малевская, наклоняясь к счётчику оборотов мотора, — если в течение шести—семи месяцев непрерывно испытывать дрожание пола, это непременно отразится на наших ногах: им не поздоровится…
— Да, пожалуй, ты права, Нина, — озабоченно ответил Мареев, беря со столика, прикреплённого к стенке, вахтенный журнал. — Мы этого не предусмотрели, и надо будет что-нибудь придумать для уничтожения или хотя бы частичной нейтрализации этой неприятности… Ну, записи я успел сделать как раз к тому моменту, когда состоялось эффектное появление мальчика… А! Как тебе нравится? — усмехнулся Мареев. — “Смена”! Передай ему, говорит, опыт… Опыт, которого у нас самих ещё кот наплакал… Негодный мальчишка! По существу, стоило бы не ухаживать за ним, а хорошенько отодрать за уши.
