через год пятки салом смазал.
— А Нину, конечно, знаете?
— Ну как же. Год как замуж вышла. В Подольск, к мужу, переехала. Ребенка ждет.
— Мы не знаем, как ее отыскать. Надо же ей сообщить о случившемся.
— Да проще простого. Я вам адрес дам. Она меня как раз с минувшим праздником поздравила, открытку прислала. Только вот… — Он нерешительно умолкает и с тревогой смотрит на меня. — Как ей сказать? Это же травма какая.
Он достает огромный белый платок и, сняв пенсне, трубно сморкается, потом вытирает красную, в складках шею.
— Хотя Нина отнюдь не сентиментальна, — неожиданно добавляет он, засовывая платок в карман брюк. — Сугубый прагматик, если угодно. Дитя века. Характер, между прочим, прямо противоположный Вериному.
— Как вы это объясните? — заинтересованно спрашиваю я. — Вот мы говорим: все зависит от воспитания. А в данном случае? Одна семья, одни условия воспитания, достаток один, двор, школа одни и те же, а характеры-то оказались разные. Чем вы это объясните?
— В данном случае только наследственностью, милостивый государь, — качает седой головой Валериан Афанасьевич. — И потому в идеале, я бы сказал, надо детей в семье воспитывать по-разному, в соответствии с их наследственными чертами характера. Но, увы, сие пока невозможно в наших условиях. Зачем далеко ходить? Вот вам Вера и Нина. Верочка вся была в покойницу-мать. Тихая, сердечная, душевно тонкая. Ее исключительно добром и лаской воспитывать надо было. Так покойная Наталья Максимовна только и могла. Так обеих дочек и воспитывала. А Нину, между тем, надо было строго, требовательно, даже сурово держать. Она, видите ли, не только деловита и расчетлива. Это я уж так вам сказал, чтобы не вдаваться. А Нина еще и хитра, и завистлива, и жадна. Она всюду только выгоду ищет. Я ведь обеих девочек превосходно знаю. Наталья Максимовна не один год у нас в поликлинике процедурной сестрой проработала. Да, так вот, Нина… Она и замуж вышла, думается мне, не без расчета. Муж-то ее какой-то немалый пост занимает по торговой части. Ну да ладно, — неожиданно спохватывается он. — Разболтался. Уж извините великодушно. Старость, она удивительно болтлива, сам замечаю. Никогда прежде таким не был, уверяю вас.
Он, по-моему, и обаятельным таким раньше не был. Встречаются, знаете, лица у стариков, которые только годы, кажется, сделали такими милыми и мудрыми. Вот и Валериану Афанасьевичу ужасно идут и эта седая, всклокоченная грива волос, и старомодный костюм с цепочкой часов, и пенсне, которые давно уже никто не носит, и я их видел, кажется, только у Чехова на портрете.
— Спасибо вам, — говорю я. — Все, что вы мне рассказали, нам очень пригодится. Мы должны точно установить, что случилось с Верой.
— Ну да, ну да, — кивает седой головой Валериан Афанасьевич. — А как же? Иначе нельзя. Дело у вас такое. Святое дело, справедливое. И не легкое, само собой. Как же тут не помочь, разрешите спросить? Это же просто… непорядочно.
— К сожалению, это еще не всем понятно, — говорю я.
— Господи, да что же может быть справедливее, чем покарать за злодеяние? — удивленно восклицает Валериан Афанасьевич, и круглое румяное лицо его неожиданно становится серьезным. — Человек должен жить свободно, безбоязненно. Он для этого создан. Он без этого не может человеком себя до конца ощущать.
— Это верно, — соглашаюсь я. — Человек должен жить безбоязненно. Это самое главное.
— Именно это, — кивает седой головой Валериан Афанасьевич. — И не только безбоязненно думать или говорить, что думаешь, но и поступать. Не во вред другим, понятное дело. Скажем, куда-то ехать, где-то жить, где-то работать, встречаться с друзьями, гулять с девушкой. А тут вдруг, в какой-то момент, изволите ли видеть, появляется на моем пути некто и вторгается в мою жизнь, а то и обрывает ее по своему звериному произволу. Так как же за это не карать? Не-ет. Ваша работа наиважнейшая, как я ее понимаю, конечно. Хотя она у вас вроде медали.
— Это как же понять? — улыбаюсь я.
— А вот как. Две стороны. Как повесить. Важно, молодой человек, правильно повесить. Иначе, доложу вам, обратная картина может получиться, произвол, допустим, бездушие и формализм. В нашем медицинском деле тоже, замечу вам, такая опасность присутствует. Но у вас, мне кажется, особенно, как нигде, уж очень у вас острый инструмент в руках.
Я молчу. Старый доктор говорит, в общем-то, знакомые и бесспорные слова, но говорит он их так, что мне кажется, это моя собственная совесть мне это говорит, а знакомые слова наполняются вдруг особым, свежим и мудрым смыслом.
— Опять заболтался, — виновато говорит Валериан Афанасьевич и машет пухлой рукой. — Простите великодушно. Деловой человек, минута небось на счету, а я вас тут… А! Так адресок Нинин запишете?
— Обязательно. Он у вас с собой?
— Именно что. Я его, изволите ли видеть, в книжечку себе переписал. Вдруг, думаю, пригодится. И вот как раз…
Он, сопя, лезет под халат и из кармана пиджака медленно извлекает старую, рассыпающуюся книжечку, стянутую тонким резиновым колечком, как коробочка с лекарством. Валериан Афанасьевич, сняв колечко, раскладывает книжку на столе перед собой. Многие из замусоленных страничек в ней приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что служит эта книжица доктору с незапамятных времен. И еще я замечаю, как много фамилий в ней обведено неровной чернильной рамкой. Это все ушли от него друзья, наверное. У стариков много потерь.
Но вот Валериан Афанасьевич утыкается толстым пальцем в одну из Страничек своей книжки и не торопясь диктует мне адрес Нины Топилиной. То есть теперь уже не Топилиной, а, оказывается, Сорокиной.
Что же, надо срочно передать этот адрес в Подольск, Пете Шухмину и попросить его привезти Нину в Москву.
Я сердечно прощаюсь со старым доктором, заодно прошу разрешения воспользоваться телефоном, оказавшимся в кабинете, и звоню Кузьмичу.
Из поликлиники я еду в министерство. Там мне надо повидать Меншутина, Любу и ее подружек, причем с последними надо не просто повидаться, а побеседовать по душам.
Вот из чего главным образом состоит наша работа. Как видите, меньше всего в ней погонь, стрельбы и засад. Хотя, конечно, без этого не обходится. Но главное — это бесконечные встречи с самыми разными людьми, размышления и поиски пути, единственного пути в немыслимой путанице людских характеров, отношений, поступков и судеб, иначе говоря — во всех сложностях сегодняшней непростой жизни. Сколько надо знать, сколько уметь, чтобы в конце концов все же найти этот единственный путь?
Всю дорогу до министерства, погруженный в свои мысли, я ощущаю на душе какое-то непонятное, теплое чувство, словно что-то хорошее случилось сегодня со мной. И все вокруг, на что я только ни посмотрю, как будто окрасилось этим добрым чувством: люди вокруг, дома, магазины… И только уже перед самым концом пути, подходя к министерству, я ловлю себя на том, что неотступно возвращаюсь мыслями к старому доктору. Жаль, мне, вероятно, не представится случая еще раз повидаться с ним. Есть люди, от встреч с которыми память остается надолго, как ни мимолетна была встреча, люди не просто умные и добрые, а побуждающие и других делать добро. Характерно, что даже черствая, расчетливая Нина не забывает старика. Вряд ли ей что-то надо от него. Видимо, старый доктор задел что-то доброе в ее холодной душе, остался где-то в уголке ее, и этим он ей, наверное, дорог, за это она ему благодарна.
Просторный, весь в зеркалах лифт стремительно и бесшумно несет меня вверх. Я невольно оглядываю себя в зеркале, поправляю галстук и наконец сосредоточиваюсь на предстоящих делах.
Итак, мне надо повидать Меншутина, а также Любу и других девушек, надо узнать от них, кто из приезжих ухаживал за Верой. Пока что Меншутин довольно неопределенно упомянул об одном человеке с Украины и о другом, из Прибалтики, кажется. Оба они из колхозов или совхозов и приезжали в Москву как толкачи, поэтому вполне возможно, что ухаживали они за Верой отнюдь не бескорыстно. А ведь девушка могла такому человеку и поверить.
В комнате, где сидит Люба, девушки встречают меня как старого знакомого. Когда я вхожу, то ловлю
