— Вы пришли не из простого любопытства, — усмехается Павел Алексеевич.
— Вы пришли в расчете на добычу. И не ошиблись, могу вас заверить. И поскольку вы меня не знаете и никогда не узнаете — я в сферу вашей деятельности не попадаю, — то буду с вами откровенен. Впрочем, для этого есть еще одна причина. Вы помните некоего Цыгана?
— Конечно.
Этот человек проходил по одному сложному делу, которое мы вели. Я его сам арестовывал. Правда, его вскоре пришлось выпустить, доказать его вину мы не смогли. К сожалению, бывает и так. Я же его и отпустил после долгой беседы.
— Так вот, я тоже знаю Цыгана, — говорит Павел Алексеевич задумчиво. — То есть Бориса Викторовича Свиристенко. И он мне рассказывал о вас.
Я настораживаюсь. Связь этого человека с Цыганом подозрительна. По-моему, ничего хорошего тот обо мне рассказывать не мог. Расстались мы с ним весьма холодно. Но неужели я сейчас узнаю об этом Свиристенко что-то новое? Это было бы совсем неплохо.
— Что же он вам рассказывал обо мне? — интересуюсь я, отпивая кофе.
— Первое — что вы умный человек. Второе — что вы в высшей степени чуткий человек, а это в наше время дорого стоит.
Я начинаю кое-что понимать. Видимо, Свиристенко кому-то сказал, что выскочил из того дела благодаря мне и это ему, видите ли, дорого обошлось. Ах, прохвост! Интересно, зачем ему понадобилась эта выдумка? Но, кажется, нет худа без добра.
— Что же из этих сведений, по-вашему, вытекает? — нахмурясь, спрашиваю я.
Конечно, мне должна быть неприятна болтливость этого Свиристенко. И Павел Алексеевич так именно меня и понимает.
— Ради бога, — он дружески дотрагивается до моей руки. — Не сочтите за бестактность мою ссылку на Свиристенко. Он доверился только самым близким. Выхода другого не было: ему же, простите, всю сумму собрали. Но это между нами. Так вот, у меня к вам важное дело. Но самое главное, вы мне действительно понравились.
Павел Алексеевич, улыбаясь, снова треплет меня по руке.
Ах, ловкач этот Свиристенко! На сколько же он облапошил своих коллег, хотелось бы мне знать?
— А вам я чем так понравился? — продолжаю я разговор.
— Самым главным, на мой взгляд. Вы действительно умный человек. Я убежден. А это, я вам доложу, важнее всего, важнее даже честности, если хотите знать. Она для людей ограниченных, — он зорко смотрит на меня и добавляет: — Обратите внимание, я говорю — не глупых, а именно ограниченных, тут большая разница, улавливаете ее?
— Конечно.
— Так вот, я и буду говорить с вами прежде всего как с умным человеком. Каждый по-своему хочет прожить жизнь. Одни — просто, как проживется. Это пустые, вялые, слабые люди. Другие — в служении обществу, отказывая во всем себе лично или, по крайней мере, во многом. Таких сейчас мало. Это — романтики, идеалисты, люди ограниченные и близорукие. Третьи, и их большинство, громадное большинство, это материалисты, люди энергичные, практичные, не сентиментальные. Они понимают, что главное сегодня — материальные блага, ради чего только и стоит крутиться, работать. Причем работать не на внуков и правнуков, а на себя, чтобы стало лучше не через сто лет, а сегодня, и именно тебе, а вовсе не обязательно всем. Это, конечно, эгоизм, но я бы сказал — разумный эгоизм. Эгоизм все понимающего и все видящего вокруг себя человека.
Я слушаю его с каким-то брезгливым интересом. Впервые вот так выворачиваются передо мной, так обнажаются, что ли. Это опасная и подлая философия. Кажется, мой собеседник решил не только сослаться на прецедент, но и подвести теоретическую базу.
Мое вроде бы благожелательное молчание явно вдохновляет Павла Алексеевича, и он убежденно продолжает:
— …Люди последней категории очень разные по подготовке, по запросам, по своим возможностям. Один, допустим, выращивает ранние огурцы или помидоры на своем садовом участке, а потом первым продает на рынке, другой ловко чинит всякие электроприборы жильцам всего дома и окрестных тоже, третий — демагог и честолюбец, делает карьеру, командует и ездит за границу, четвертый — обвешивает покупателей, занимается пересортицей, пятый — изучает наше планирование, систему снабжения и ищет там возможности к обогащению. Как вам нравится такая схема общества?
— Вполне реальная, — соглашаюсь я. — Если не считать пропорций. Тут у вас серьезная промашка. Ну, а вам самому, очевидно, ближе всего реалисты пятой категории?
— Теоретически — да.
— Это непонятно, признаться.
— Между тем, все тут предельно ясно. Если бы я практически работал в этой, по вашим понятиям, незаконной области, я, пожалуй, все же не решился встретиться с вами. А так я знаком с этой областью как бы издали, получая некоторый гонорар за услуги, ну вот вроде сегодняшней. Я ведь тоже, не скрою, материалист.
— Шестой категории? — смеюсь я.
— Если угодно. Их ведь вообще много.
— Но какую же услугу вы взялись оказать и кому?
— Вам тоже. Ибо вы тоже умный человек.
— Что ж, слушаю вас.
Мы снова закуриваем.
У Павла Алексеевича забавная привычка: закурив, он не гасит спичку, а, ловко перехватив ее за обгорелый конец, старается, чтобы она сгорела вся и остался только черный, обугленный червячок. Это занятие, отвлекая внимание собеседника, вероятно, помогает успешнее вести сложный разговор.
Осторожно положив в пепельницу очередную обгоревшую спичку, Павел Алексеевич внушительно говорит:
— Так вот. Первое предложение: не воюйте с ветряными мельницами.
— Как же это расшифровать применительно к конкретному случаю? — спрашиваю я, все еще не понимая, к чему же, в самом деле, относится вся эта грандиозная артподготовка.
— Как расшифровать? А вот так.
Мы не спеша отхлебываем кофе, изредка пригубливаем рюмку с коньяком, курим, и со стороны, вероятно, кажется, что ведем неторопливую, дружескую беседу, иногда шутливую, иногда серьезную. Так, встретились некие сослуживцы или, допустим, дядя с племянником, и дядя, конечно, между делом поучает, а племянник делает вид, что усваивает. Идиллическая, наверное, картинка.
На самом же деле разговор приобретает все более напряженный и опасный характер. И я жду, когда мой не в меру эрудированный собеседник перейдет от теоретических рассуждений к грубой прозе, к практическим предложениям. Дело, очевидно, пахнет предложением взятки, причем крупной, может быть даже очень крупной. Но за что, на каких условиях? Меня прежде всего интересуют условия. Ведь чем крупнее взятка, тем важнее и интереснее условия. Это во-первых. А во-вторых, я пока так и не могу уловить, «откуда дует ветер», кто послал этого человека. Свиристенко? И это связано с тем, прошлым делом? Но по нему предлагать мне взятку уже бесполезно. Да и навряд ли Свиристенко мог подкинуть такую мысль, уж очень рискованно это для него. Ведь узнай его компаньоны, что взятка не была дана, что денежки их просто присвоены им, тогда… ну, не жить ему тогда, и так может случиться. Нет, тут что-то другое…
— Вот как это расшифровать, — продолжает между тем Павел Алексеевич, тяжело отваливаясь на спинку кресла и в очередной раз закуривая, при этом крутит в руках зажженную спичку, стараясь, чтобы она сгорела до конца.
И я невольно наблюдаю за его манипуляциями.
— …Обратите внимание, — говорит Павел Алексеевич, с удовлетворением бросая обгорелый крючочек в пепельницу, — наше планирование построено так, что то и дело остаются неиспользованные, неучтенные резервы.
— Кем неучтенные?
