Глава 41
Оторвавшись от огненных строк, он открыл глаза. Действительность тоже была наполнена пламенем. До горящего «восьмого» было шагов пятьдесят, но жар вовсю чувствовался и здесь.
Внешние баки уже взорвались, огнем охвачены ближайшие кудрявые березы, рыжие языки расползались по траве. Трещало дерево, ярко-белым пылал корпус.
«Ну да, сплав-то с магнием, — отрешенно подумал он. — Как это я тут очутился? Не иначе, снова Батя. В себя пришел в самый последний момент, а потом, уже на земле, вытащил, сюда отволок».
Он осмотрелся. Павел ничком уткнулся в покрытые копотью руки. Поодаль, наперекос, носилки с Зиновием. Только сейчас Михаил разглядел, отчего тот не выпадает — тщедушное тело привязывали два тонких перекрещенных ремня.
— Мишка, Мишка, на вот, испей, — прохрипели рядом. Приглядевшись, он с трудом узнал Гошу.
Гоша был весь черный, с ног до головы, одежда висела палеными клочьями, и где не было черно, ярко краснела свежая кровь. Он протягивал бутылку, лежа на животе, приподнявшись. Увидев, что Михаил не берет, приложился сам, блаженно глотая прямо из горлышка.
— Пашка, лось какой, еле я его допер, центнер, не меньше, — сказал, отдуваясь.
— Так это ты нас?!
— Ага. — Гоша довольно осклабился и вновь протянул бутылку. К удивлению, в ней оказалась простая вода. Она пахла тиной.
— Как же ты, ведь ты живое… или смог?
— Ни х… я не смог. На горбу, вот как. Я и не помню, как упали даже. Просто — огонь, дымина, а я тебя от этой дуры, — указал на «восьмой», в котором что-то оглушительно треснуло, — волоку. Последним вытащил, эти уже тут были. И как это я, сам не знаю. — Гоша, по-настоящему удивляясь, пожал плечами. Подниматься он отчего-то не спешил. — Водички в болоте сползал набрал… Погоди, я его вообще уберу отсюда. Сообразить только — куда…
Облизываясь, уставился на дымящиеся развалины машины. В треск огня вплелся иной звук, по поляне пронеслась тень.
— Стой, Гоша! Это что, они?
— Третий круг делает.
Пошевелился Павел. Еще не подняв затылка, проговорил в землю:
— Наколол он нас насчет мины-то или как, Братка? Тень вернулась, остановилась.
— Сядет. Как пить дать сядет! Интересно ему, понимаешь, живые мы, нет? Кончать с нами хочет.
Вдоль столба дыма сверху опускался белый вертолет. Это был шанс.
— Батя, работаем! Работаем, Батя!
— Есть!..
Очутившись у носилок, Павел оборвал, как нитки, оба ремня и выудил из-под Зиновия не что-нибудь, огромный пулемет. Михаил узнал «Дегтярева» с диском и раструбом пламегасителя. Даже растерялся.
— Откуда ж такое старье?
— У ребятишек ничего новее не сыскал. И то пришлось в морду дать. — Батя вздернул на себя массивный, под корпусом, затвор. Сошек у пулемета не было. Вновь улегся на живот, спрятал «Дегтярева» под себя. — Ох, жестко нашему поджигателю было-то!
— О ком ты?
— Зинкины штучки с загоревшимися дачами. Я сразу понял. Он и откинулся, едва заполыхали. Полный теперь у нас боекомплект, все друг про дружку знаем. Кроме девочки. С ней к нам небось станет вообще не подступись… Ты, Братка, как хочешь, а я бью сразу на поражение. Гошка, молодец, так и лягай, торчать, засранец, не вздумай.
«Алуэтт» держался метрах в пяти над землей, медленно поворачиваясь. Их искали, но пока не в той стороне.
— Машина должна на ходу остаться.
— Не учи ученого…
Три звонких выстрела, как дробь ударов над ухом в железную бочку — и от синеватого лобового фонаря полетели, брызнули мелкие куски. Вертолет словно споткнулся. Упал метра на три, завис над самой травой, улегшейся под винтом. Вихрь трепал кусты тальника.
Еще два удара по бочке, еще осколки остекления. В той же точке, не выше, не ниже, не в сторону, а что уж там крупная «трехлинейного» патрона пуля разворотит дальше…
«Алуэтт» шлепнулся на полозья-амортизаторы строго прямо. Белый хвост сперва качнуло назад, взвились клочья травы, но нос осел обратно, и стабилизирующий винт каким-то чудом не пострадал…
…Твердый ветер жег через пробоины в стекле, Павлу приходилось отворачиваться.
— Твою душу, Братка, я ж просил что-нибудь попроще! Откуда ж мне знать, что здесь место пилота — по оси?! Сколько еще?
То ли от задувающего потока, то ли от нетвердого управления импортную дареную машину временами кидало из стороны в сторону. Павел, сжимая непривычную рукоять, матерился сквозь зубы.
Не приходящий в сознание Зиновий Самуэлевич и Гоша лежали в глубоких креслах сзади. Михаил никак не мог понять, что же в конце концов с Зиновием, а у Гоши оказались сломаны обе стопы.
«Двойной с подвывихом, — вынес свое заключение Батя, осмотрев Гошины раздутые щиколотки. — Как ты нас на себе тягать-то смог?»
«Да не знаю я, братцы. Так как-то…»
«Неужели больно совсем не было?»
«Было, — сказал Гоша и засмущался, — еще как было, братцы. Так ведь горело ж все, тут ведь хочешь — не хочешь, больно — не больно…»
Гошино увечье обнаружилось, когда они уже вынули из кабины тело пилота, кроме которого с Андреем Львовичем в вертолете никого не было. Михаил взял за грудки Андрея Львовича, со стянутыми руками и ногами, уложенного Батей тут же, у подножки.
«Где кейс?»
«Зачем он вам? Без кода вы его все равно не откроете, не говоря уже о пользовании…»
«Ничего. Как-нибудь. Российским способом. — Он передал чемоданчик Павлу. — Вскрой, Бать».
И когда замки под железными пальцами подались, крышка с внутренним экраном лопнула, достал фляжку.
«Держи, Гоша. Егор Кузьмич. Боевые сто грамм. Имеешь право».
…Михаил не стал заглядывать за спинки кресел, куда был засунут связанный Андрей Львович. Коснулся шеи Зиновия, потрепал по плечу, улыбнулся Гоше.
«Так куда же я их влеку все-таки? — подумал он. — К НЕЙ, к неминучей, или будет им какое-то продолжение, пусть где-то далеко, в непостижимых далях? А они, эти несчастные люди, останутся ли потом здесь, и каково им здесь будет?
А…»
Перегнулся через плечо Павла справа, где не так дуло.
— Скоро уже, если только мы не ошиблись!
