нужно. Он уедет отсюда спокойно и без помех.
Самое странное, о чем он думал сейчас. Он думал:
«Палуба была забита. Пожалеешь о Ковчеге с его тремя ярусами. Я подержал раскрытую руку над черным деревом румпеля. Мне казалось, что стоит чуть приглядеться, и я различу проникающие нити токов, идущих от тела Ладьи в мое тело».
Охранник распахнул парадную дверь особняка, и вместе с открывшимся проемом, отчего-то угольно- черным, а не освещенным, как можно было ожидать, лампами холла, на Михаила, на охранников, на Игната, на особняк, на спускающихся по лестнице и на ожидающих внутри дома, на Инку где-то в квартире, обставленной ярко, богато и нелепо, стиснув зубы сносящую хлопотливую суету вокруг себя, на весь этот Мир тьма пришла в третий раз.
«Перевозчик коснулся руля. Он и Ладья стали одним целым».
Глава 12
Его выволокли под мышки из воды и перевернули. Обеими руками, сколько в них еще осталось сил, он схватился за ускользающий, плывущий под ним берег. Никогда и представить себе не мог, что вид подсвеченного, как низкий потолок, неба над Рекой будет ему настолько приятен.
Взъерошенный Листопад и угрюмый Гастролер в своем бушлате с поднятым воротником склонились над ним.
— Готов? Нахлебался?
— Не должен. Верхней половиной на суше лежал.
— А все равно по яйца мокрый. Ну, здоров, зверюга. Перевернем обратно на живот, может, вода из него выльется. Тьфу, е… Дотронуться-то до нее погано, а тут весь!
— Харон, — позвал Листопад. — Харон, ты в порядке?
«Это по-настоящему или снова видение? Берег, или он еще на Ладье, и опять будет стрежень, и опять «пристань», и опять какую-то часть пассажиров будто языком слизнет, а Ладья, проклятый Ковчег, влекомый неизвестным и ненавистным велением, как ни в чем не бывало развернется и поплывет, спокойная, поперек течения, возвращаясь к линии Переправы, к ножницам лунных дорог, и едва пересечет их, последует обратный поворот.
«Честное слово, я думал, будет легче. Я себя переоценил. Не помню, решительно ничего связного не помню из открывавшихся «пристаней», из Миров, что были за ними. Хотя сперва я старался замечать. Чуть оправившись от пронзающего беззвучного вскрика душ, когда омывает их на палубе черный ливень, сквозь пелену и кружение в глазах я смотрел и искал. Пусть малость, но запомнить, кроху, но понять. И что сохранилось?»
Было: багровый свет и призрачно-голубая тьма… Блестящее растекшееся серебро ртутно-спокойной глади и остановленные колдовским дуновением исполинские загнутые валы, пена с их гребней, сорванная, но не унесенная зачарованным на месте ветром, висит ажурными лентами; их истрепанное кружево обламывается с нежным звоном, задетое бортом Ладьи…
Было: кристаллы замерзшего воздуха покрывают горбатые утесы… Медь невиданного солнца в половину небосклона накаляет вместе со своими белыми младшими сестрами, крохотными и ослепительными, пространство, равнодушное ко льду и к пламени…
Было: низкий бескрайний свод, до того низкий, что если не припасть к самому настилу, заденешь макушкой, и — пустота под днищем, пустота вокруг, пустота всюду, сколь хватает глаз… В чьем запертом бесконечным сводом небе Мира, лишенного тверди, пробиралась посланная сюда Ладья?…
Не всегда срабатывал привычный набор чувств. Когда Ладья достигала зоны действия «пристани» (у «пристаней» тоже есть свои границы, строгие, как черта туши на бумажном листе, геометрические полуокружности, более светлые, чем основные воды Реки) и Мир за «пристанью» распахивался, вдруг оказывалось, что в нем прекращало действовать зрение или осязание, или слух, или настигали запахи, которых не было в лагере, или оглохший и ослепший Харон превращался в один громадный вкусовой рецептор и был почти сбиваем с ног ворвавшимися в него каскадами неиспытанных и невозможных, чтобы их воспроизвести или хотя бы поведать о них, вкусовых ощущений.
Это был нелегкий рейс. Такого еще не выпадало на долю Перевозчика.
Первым, когда он лишался той или иной доли восприятия, думалось: отказывает собственное тело, но разум сейчас же подсказывал, что причина в свойствах открывшегося Мира. Данной грани взаимодействия со средой в нем вообще не существует, и души, которых он доставил сюда, получив родное воплощение, станут обходиться без нее и без соответствующих органов, которыми здесь попросту нечего улавливать. Будет ли взамен у них что-то другое, большее, непредставимо многообразное, или их восприятие сузится, подстроившись под общие закономерности Мира, куда душа, поскитавшись, вернулась?
«Как бы я хотел описать их, эти Миры. Но что я. могу? Я почти ничего не запомнил, а в крупицы сохранившегося не могу даже поверить».
Мир, где нет звуков. Мир, которого не видно. Мир, в котором нечего осязать не потому, что не годятся органы чувств Перевозчика, скопированные с являющихся результатом эволюции вполне определенного и одного лишь варианта бессчетных Миров, а потому, что там осязания не существует как такового. Не как физической, а как философской категории. Не действия, а понятия.
Разве можно, даже побывав в таком Мире, осмыслить его, а вынырнув обратно в монотонный сумрак Реки — передать, где побывал?
«Сколько преград, сколько буферов между Мирами. На этой стороне я могу насчитать больше пяти и, значит, столько же на Той. Да, конечно, Харон не повезет вас обратно, но без него вам не переправиться и туда. А он даже не знает, какими словами описать вам ожидающее вас.
О том, чему в твоем языке нет соответствующих названий, все-таки как-то рассказать можно. Познать непознаваемое — можно хотя бы попробовать. Объять необъятное — можно возвестить о тщетности этих попыток. Но удержать несуществующее?
Ведь я, Река и все, что на ней и за ней, — вроде как бы и не существуем для Миров. Как и Миры для меня.
Что же мне делать? Как я должен вести себя? Ради чего продолжать выпавшее на мою долю?»;
Харон подобрался и рывком сел. Листопад даже чуть-чуть попятился от него. Но сразу улыбнулся.
— Харон! Как здорово, что ты пришел в себя! Мы волновались. Лорик сказал: давай пройдемся по берегу, он, может, где лежит — ну как в воду смотрел.
— Век бы мне в ту воду не смотреть, — буркнул Гастролер. — Говно, не вода. Будто кого пробило, угольных таблеток обожравшись. Добро — не воняет…
— А как увидели, я к тебе подбежал, думали, ты… все.
—
Харон посмотрел вокруг.
Они находились далеко
— Харон, теперь мы от тебя не отстанем. Ты должен нас выслушать. Должен. Слышишь? Кивни. Я прошу, Харон.
— Харон, дело есть, понимаешь? У нас все подготовлено, но без тебя, коню ясно, — вилы. Нас не устраивает, куда ты уводишь этих придурков, где они там проваливаются. Мне Марк рассказал, он своими глазами видел. Меня это не устраивает, понял? Я хочу отсюда выбраться, и я выберусь! Сказал — выберусь, и ты мне поможешь, Харон, ты понял меня?
— Постой, Лорик, погоди, — попытался остановить чуть не лезущего на Перевозчика грудью приятеля Марк.
— Чего он от нас бегает-то? Сколько будет от разговора уходить? Я ему кто?…
