рабочего класса не близки? И все же… Что-то такое приглянулось в том прапорщике, вселяло надежды. Не оправдались — жаль! Но надо отдать должное инструктору: свое дело он сделал на совесть — дружина обучена отнюдь не хуже тех, где инструкторами были большевики, будь то солдаты или младшие офицеры.
Всем своим нутром ощущал Иосиф, как накалена обстановка в Екатеринославе. Кабы не зима, можно было бы назвать ее предгрозовой — вот-вот сверкнет и загремит…
Ждать долго не пришлось. Сверкнуло и загремело.
Три десятка красногвардейцев с Брянского завода захватили у перепившихся гайдамаков вышеупомянутый броневик.
26 декабря в десять утра гайдамаки предъявили ультиматум: не позднее полудня всем рабочим Брянского завода разоружиться и вернуть броневик. Брянцы же единогласно постановили: «На позор отдачи оружия врагам революции не идти».
В полдень над Екатеринославом вздрогнуло небо: загодя вывезенные за город гайдамацкие пушки открыли огонь по заводам и рабочим поселкам. Палили беспорядочно — то ли полевой телефон плохо срабатывал, то ли артиллеристы попались неопытные, то ли черт знает почему. Но один снаряд все же попал в барак, где содержались военнопленные австрийцы, избежавшие смерти в окопах и теперь добросовестно трудившиеся на заводе, — двадцать восемь из них получили ранения, а шестеро были убиты.
К пяти часам пополудни, захватив почту, гайдамаки начали пулеметный и ружейный обстрел здания Совета. Один из красногвардейцев неосмотрительно подошел к окну и тотчас был сражен.
Беспечные гайдамаки, уверенные в своем превосходстве, решили было взять здание Совета штурмом и — после особенно яростных пулеметных очередей — пошли в атаку. Их, однако, встретил вполне организованный ружейный огонь. Не предвидя такого отпора и заметив, что при первых же красногвардейских выстрелах один из атакующих свалился замертво, остальные дали стрекача. Даже подстреленного своего товарища не подобрали. В то же время несколько отчаянных красногвардейцев, невзирая на непрекращающийся огонь со стороны почты, умудрились все же подобрать брошенное тело того гайдамака и втащить его в здание Совета: надеялись, может, жив еще, так зачем зря погибать живому человеку…
Обстрел здания Совета не прекращался всю ночь, но попыток штурмовать больше не было.
Увы, силы оказались явно неравными. А главное, подвергались великой опасности мирные жители. Последнее обстоятельство оказалось решающим для большевиков — они предпочли добиваться перемирия. Даже меньшевики и эсеры поддержали их в этом благородном стремлении.
Но гайдамацкие полковники, чуя на своей стороне изрядный перевес, упрямились, хорохорились, гордо покручивали усы. Наконец согласились приостановить обстрел жилых кварталов и принять парламентеров-брянцев.
Они их приняли, мирных парламентеров. Но как! Продержали всю ночь под арестом, всячески оскорбляли, грозили физической расправой. А с семи утра 28 декабря снова открыли огонь по Брянскому заводу.
Тем же утром отряды красногвардейцев и полки революционных солдат двинулись отовсюду к зданию Совета, все еще находившемуся под обстрелом, и к зданию почты, где — под охраной офицеров и юнкеров — засело гайдамацкое командование. В то же время уже спешили на подмогу рабочие и солдаты из Синельниково — ехали в классных вагонах и в теплушках. Под ритмичный стук колес летела, в обнимку с паровозным дымом, песня:
Лишь два вагона в составе грозно помалкивали, оба бронированные.
Оттуда же, из Синельниково, прибыли в Екатеринослав бывалые бойцы Московского отряда, усиленного броневиком. Тотчас получив еще и тот броневик, с которого все началось, они подтянули обе боевые машины к зданию почты и заняли своими стрелковыми цепями все прилегающие улицы. К вечеру 28 декабря почта, ставшая гайдамацким штабом, была надежно блокирована. Теперь расстановка сил переменилась — господам следовало бы поубавить спеси.
Но большевики не желали кровопролития. И в тот же вечер в здании Совета приступила к работе мирная конференция. Здесь собрались представители революционных воинских частей, рабочих дружин и Совета. Они предложили засевшему на почте противнику капитулировать на следующих условиях:
«1. В течение получаса гайдамакам и прочим вооруженным лицам, находящимся на почте, приступить к сдаче оружия.
2. Всех офицеров и всех посторонних на почте вооруженных чиновников арестовать до решения их дела пленарным заседанием Совета.
3. Охрана почты принадлежит караулу из равного количества красногвардейцев и сердюков[1], причем количество караульных определяется военно-революционным штабом.
4. Все оружие, находящееся на почте, сдать в распоряжение военно-революционного штаба.
5. Солдаты-гайдамаки до выяснения вопроса должны жить в казармах сердюцкого полка».
Тем временем в рядах войск Центральной рады началась сумятица.
Первыми, как обычно, дезертировали и расползлись тараканами по темным щелям всякие уголовные элементы, извечно примыкающие к той либо иной из противоборствующих сторон, чтобы половить рыбку в мутной водице, поживиться при любой возможности и любыми средствами. Пока суд да дело, они приступили к обычным своим подвигам — принялись терроризировать и грабить безоружных мирных жителей. Красногвардейцам, однако, удалось выловить немало этой нечисти.
Многие в панике покидали здание почты, переодевшись кто во что горазд, даже в женское платье.
Рядовые гайдамаки, так называемые вольные казаки и введенные в заблуждение солдаты некоторых частей также заколебались.
— Що ж цэ таке, хлопци? Невже своих же братив быты?
— Отож! Паны бьються, а у хлопцив чубы трищать…
Условия капитуляции были приняты. Гайдамацкий курень сдал все оружие — от пушек и пулеметов до винтовок и револьверов. Правда, чтобы ускорить такое разумное решение и помочь колеблющимся, пришлось все же послать парочку снарядов…
К Новому году все было кончено. Более двух десятков убитых, множество раненых — такова оказалась цена…
Скорбная песня звучит над центральным проспектом Екатеринослава. Идут по проспекту поющие — в светлых шинелях, в темных пальто. Над головами — три дубовых гроба, чуть покачиваются. В гробах — павшие бойцы Московского отряда: Шибанков, Смылига, Хомыненко.
Иосиф узнал, что у одного из них два брата погибли во время революционных боев в Москве. И еще один, четвертый, из всей семьи оставшийся в живых, шел теперь за гробом, со слезами на окаменевшем лице.
