правило, не является отражением официальной точки зрения. Но эти изменения произошли и происходят гораздо быстрее, чем меняются представления об СССР как на Западе, так и на Востоке. Когда я принял участие в создании документального телевизионного фильма о подлинных взаимоотношениях между СССР и гитлеровской Германией в 1939–1940 годах, правительство Германской Демократической Республики заявило официальный протест советскому послу в Берлине — вполне характерная для того времени реакция. Собственно, именно из-за подобных реакций Министерство иностранных дел, призывая журналистов высказываться открыто и откровенно, на самом деле не очень-то это поощряет, опасаясь возможного недовольства со стороны своих союзников. Свежий пример — освещение советскими СМИ студенческих волнений в Пекине. Репортажи, показанные по советскому ТВ, отличаются… как бы это лучше сказать… бесстрастностью. И советский корреспондент в Пекине повторил, не поперхнувшись, официальную линию китайского правительства — мол, «на площади Тяньаньмэнь все обошлось без единой человеческой жертвы».
Короче говоря, когда-то мы убедили всех, что советский журналист, пишущий о внешней политике, по сути есть рупор власти, и если он высказывает собственное мнение, то лишь в частностях, всегда помня о возможных последствиях «свободомыслия». Теперь, когда положение меняется и во многом изменилось, мы стали своими собственными жертвами — сработал своеобразный бумеранг. Зарубежные правительства либо считают эти изменения ширмой, либо игнорируют их, что соответствует их интересам.
Наконец, я упомянул бы еще одно обстоятельство, мешающее не только советским, но и другим журналистам в освещении внешнеполитических вопросов. Дело в том, что журналисты, как и многие другие, страдают от некоторого налета национализма, они как бы «болеют» за свою страну, за свое государство, волей-неволей становясь на позицию своих правительств. Нелегко справиться с этим чувством. Люди в принципе гораздо терпимее относятся к критике внутренней политики, чем к осуждению политики внешней. Критика своей страны, признание ее неправоты (и признание тем самым правоты другого государства) часто воспринимаются как отсутствие патриотизма, лояльности. Отстаивая эту точку зрения, американцы часто ссылаются на слова генерала и политика Карла Шурца, произнесенные им в 1872 году: «Права она или нет, это моя страна». При этом они забывают, что это лишь часть цитаты. Полностью она звучит так: «Права она или нет, это моя страна. Если она права, мы поддержим ее в этой правоте, если не права — надо ее поправить».
Получив соответствующие подсказки от своих правительств, американские и советские СМИ десятилетиями вели холодную войну. Теперь, когда наметился сдвиг в отношениях, начинают меняться и СМИ. Меня же интригует вопрос: смогут ли журналисты когда-нибудь подняться выше принципа «ты — мне, я — тебе», сумеют ли они исходить из понимания своей ответственности? Поймем ли мы, что являемся не просто американскими или советскими журналистами, а прежде всего — гражданами мира, чья работа реально влияет на общественное мнение? Преодолеем ли свой узкий национализм?
Для этого придется пожертвовать рядом священных коров, прежде всего принципом нейтральной журналистики. Я горячий поборник идеи, что журналист обязан сообщать факты и взгляды, вне зависимости от того, нравятся они ему или нет. Да, мы должны непредвзято говорить о том, что видим, а не о том, что хотели бы видеть. Но быть нейтральным — это уже совсем другое дело. В действительности нейтральность всегда притворна, в нас всегда живут симпатии и антипатии, и в девяноста девяти случаях из ста наш читатель/зритель/слушатель знает, на чьей мы стороне.
Журналист, который кичится своей нейтральностью, напоминает мне молодого человека из одной истории. Он загорал нагишом на пляже и вдруг заметил, что к нему приближается хорошенькая женщина. Не имея времени, чтобы натянуть брюки, он схватил лежавшую около него старую кастрюлю и прикрыл ею причинное место. Женщина подошла к нему и с улыбкой сказала:
— Спорим, я могу разгадать, о чем вы сейчас думаете.
— О чем же? — с трудом проговорил молодой человек.
— Вы думаете, что у этой кастрюли есть дно.
Наша «нейтральность» скрывается примерно таким же образом.
Обязанность объективно сообщать факты и высказываться открыто ставит серьезные вопросы перед журналистом, но в особенности перед советским журналистом — членом КПСС.
С одной стороны, есть ленинская норма: после того, как в результате открытого и демократического обсуждения принято решение, член партии обязан сделать все возможное для его претворения в жизнь. С другой стороны, я как профессиональный журналист считаю, что окончательное решение о том, что писать и как писать, принимаю лично, без чьего-либо участия. В этом я сам себе судья. Между этими двумя подходами есть очевидное противоречие, заложен принципиальный конфликт — о чем в начале своего журналистского пути я не догадывался. Когда же проблема дала знать о себе, я постарался игнорировать ее, сделал вид, что нет такой проблемы, то есть занялся самообманом. И история о сосне и телеграфном столбе — лишь один пример того, как я пытался проблему обойти.
Когда я стал всерьез испытывать трудности из-за ограничений, с которыми сталкивался в Soviet Life, судьба бросила мне спасательный круг. Им оказался журнал «Спутник», дайджест советской печати для иностранного потребления.
«Спутник» родился в 1967 году, но корнями уходил в эпоху «оттепели». Лишь немногие понимали, что греются в лучах осеннего солнца, которое скоро опустится за горизонт, после чего наступит долгое темное морозное время. Журнал сразу привлек внимание. Это был первый советский дайджест, публикующий профессионально и со вкусом отредактированные статьи по самому широкому спектру вопросов. Печатался он в Финляндии — качество было отменное. Понадобилось только два года, чтобы «Спутник» стал первым (и последним) советским журналом, права на публикацию которого приобрели крупнейшие издатели Великобритании, ФРГ, Франции, Испании и Японии. К концу 1969 года совокупный тираж журнала в капиталистических странах перевалил за миллион — это был неслыханный прорыв!
В социалистических странах Восточной Европы «Спутник» продавался на русском языке и раскупался мгновенно. В Москве им торговали из-под полы по пять рублей за номер. Работники ЦК, разных министерств и прочие люди требовали, просили и вымаливали свой ежемесячный номер.
Председатель АПН Борис Сергеевич Бурков быстро смекнул, что «Спутник» может поднять его на недосягаемую высоту — но только при условии, что будет выходить в Советском Союзе. Однако это представляло собой серьезную проблему. Начать с того, что вся печатная продукция АПН предназначалась лишь для зарубежного потребителя. Кроме того, подавляющее большинство редакторов других печатных изданий были категорически против выхода «Спутника» на внутренний рынок, опасаясь того, что он завоюет рынок, — и не ошибались. Не было в то время ни одного журнала, способного конкурировать со «Спутником» по дизайну, по уровню материалов или по выбору представленных тем. Но имелась еще одна причина, куда более драматическая…
Традиционно все советские СМИ были подотчетны Отделу пропаганды ЦК КПСС. Хрущев внес некоторую поправку в этот порядок, разделив внешнеполитическую пропаганду и внутреннюю. При этом был создан новый отдел ЦК — Отдел международной информации. Возникло положение, когда два отдела — один традиционный и могущественный, другой новый и еще неустановившийся — отвечали за одно и то же — за пропаганду. И хотя адресность этой пропаганды разделилась, это положение должно было неизбежно привести к борьбе между отделами не на жизнь, а на смерть. Теперь, с течением времени, понятно, что у этой борьбы мог быть только один исход, уж очень неравны были силы, да и изменилась политическая конъюнктура страны. По одну сторону стоял верховный идеологический жрец Михаил Суслов, больший символ брежневской эпохи, чем сам Брежнев, а по другую — малоизвестный функционер, фамилия которого давно забыта. Ясно, что отдел пропаганды должен был победить.
Борис Бурков являлся человеком многоопытным. Он не чурался интриг и слыл в каком-то смысле игроком. Создавая АПН, он взял на работу, среди прочих сыновей, дочек, племянников, племянниц и иных родственников влиятельных людей, дочь Никиты Сергеевича Хрущева Юлю и дочь Леонида Ильича Брежнева Галю. Используя эти козыри, а также другие сильные карты, Бурков играл тонко и умело, налаживая личные отношения с самым верхним слоем руководства, прежде всего непосредственно с Брежневым. Вскоре вся Москва обсуждала то, как «Бур» гоняет чаи с «Броверманом» (если кто не помнит,
