– Ах, как мне надоело ночевать в юрте и трястись в кибитке, переезжать с одного места на другое!.. Я никуда больше не поеду из Неаполя! Скажи, Ирана, ты натирала меня маслом: не стало мое тело дряблым?
– Нет, госпожа! – с видом восхищения отвечала смуглая рабыня, имевшая черные и густые брови. – Ты прекрасна, как богиня Аштара!.. Твое тело словно отлито из серебра и золота, так оно молодо и упруго!
– Но от солнца и ветра мое лицо стало темнее, а на висках появились прыщики.
– Что? – в притворном ужасе вскинула руками Ирана. – Это дрянное зеркало обманывает тебя, великая царица!.. Дай я потру его кожей кулана. Конечно, потемнело зеркало, а не твое лицо. А прыщики – где они? Я гладила твое лицо руками, и мне казалось, что я глажу шкурку того белого северного зверька, которой обшит кафтан царя Палака!
– А вот это – разве не видишь?
– Это?.. Ага!..
Ирана, нахмурив сросшиеся брови, стремительно кинулась рассматривать что-то на лице царицы, потом лукаво взглянула ей в глаза. Словно стараясь перебороть неловкость, она приблизилась к Опии и, прикрывая рот красным лоскутом, чтобы не осквернять своим дыханием лика державной повелительницы, сказала ей шепотом что-то на ухо. Царица вспыхнула, выпрямила стан и засмеялась. Взглянула в зеркало, продолжая смеяться.
– Ты, видимо, права, Ирана, за последнее время мы редко видимся с царем… И все виноваты эти дела, война, переходы…
Неожиданно лицо царицы потеряло веселое выражение, рот сжался, как бы от внутренней боли, глаза помрачнели.
– Палак ждет наследника, – проговорила она изменившимся голосом, – но боги решили посмеяться над его ожиданиями, а меня наказали бесплодием. Может, он уже и не любит меня поэтому?..
– Что ты, что ты говоришь, прекраснейшая из цариц! – с жаром возразила Ирана. – Царь Палак заколдован твоей красотою!
Царица с горечью покачала головою.
Вошла тоненькая девочка с венком из полевых цветов на голове и поставила перед Опией греческий столик с блюдом, наполненным ореховыми ядрами, залитыми медом.
– Зачем это? – спросила Опия в гневе. – Разве я приказывала принести мне сладости?.. Почему нет мяса? У меня в брюхе пусто, как у беглого раба, а мне несут медовые орехи, вместо жареной дичи или бараньих кишок, налитых кровью!.. Кто тебя послал?
– Это я, Опия, хотел угостить тебя до начала пира! – раздался голос царя. – Мед самый лучший, а орехи не из наших лесов, а южные, заморские! Они очень вкусны.
Ирана, а за нею все девушки, что занимались уборкой царицыных покоев, повалились на пол, увидев царя. Опия поспешно вскочила на ноги. С туалетного столика посыпались на пол пузатые флаконы из финикийского стекла и раковины с притираниями. Аромат пролитых благовоний терпкой волною ударил в нос. Царица прижала к груди зеркало и, склонившись, в волнении сказала:
– Слава тебе, потомку Папая! О великий государь! Ты вошел так тихо, я не заметила тебя. Прости за беспорядок…
Царь в хорошем настроении. Он успел переодеться в более легкий кафтан, застегнутый до подбородка и туго облегающий его стан, узкие замшевые шаровары, вышитые золотыми звездочками, и мягкие чувяки, подвязанные цветными оборками.
Палак невелик ростом, но хорошо сложен. На его безусом лице можно прочесть мальчишеское добродушие и веселость пополам с высокомерием и снисходительностью владыки. Тонкий наблюдатель сказал бы, что этот человек не обладает могучей волей, что он слишком молод душой и склонен к дружеской беседе, приятным развлечениям, что ему недостает величавости и тугоподвижности повелителя, умения подавлять окружающих строгой манерой держать себя. Казалось, что роль царя он играет с трудом.
Молодой царь знал, что он недостаточно представителен для своего высокого положения, и вместе с тем очень болезненно воспринимал всякое нарушение того всеобщего почитания и преклонения, которые были положены ему как царю. Войдя в покои царицы, он некоторое время стоял незамеченный и, слушая недовольные восклицания царицы, сморщился, словно от глотка уксуса. Но поспешный проскинезис – земной поклон служанок – и почтительное замешательство Опии сразу вернули ему хорошее настроение.
– С дороги хочется есть, – продолжал он с милостивой улыбкой. – Я сам жду и не дождусь, когда смогу обглодать баранью лопатку… Мне Раданфир принес сушеную рыбку из запаса, брошенного греками. Я ее погрыз и вдобавок захотел пить… – Царь прислушался к шуму на площади. – Подойди сюда, Опия, погляди, как ожил Неаполь!
Они прошли по мятым коврам в соседнюю просторную светлицу, еще заваленную неразобранными тюками и вьюками. Через пустые оконные проемы, сохранившие на косяках обрывки ссохшихся пузырей, когда-то затягивавших окна целиком, сюда врывались золотые лучи заката. Вечернее солнце оживило настенные изображения скачущих всадников, догоняющих вепря. К солнечному свету примешивались кровавые отблески, волнами пробегающие по сводчатому потолку, покрытому золотыми звездами и лунами.
Палак подвел Опию к окну.
На площади ревела в бушевала толпа. Хохот, крики, звон оружия, пискливые звуки флейт, склеенных из тростинок при помощи смолы, бумканье барабанов, топот танцующих – все это было необычно и напоминало шум сражения.
Ближе к дворцу пылали огромные костры. Над ними на цепях висели медные котлы, в которых что-то клокотало, испуская клубы пара. Раздражающий запах мясного варева чувствовался даже во дворце. На длинных вертелах жарились целые бараны и туши жеребят. Царица проглотила слюну.
– Эй, дорогу! Расступись! – слышались отдаленные выкрики.
Сквозь толпу продиралась вереница воинов, несущих на плечах глиняные сосуды с вином. Их встречали восторженными восклицаниями.
