обозы с пшеницей, брели стада овец и быков, появились и караваны дальних купцов с воском из Гелонии, пушниной и золотом с Рифейских гор и толпами северных рабов, имеющих нежную кожу и волосы, похожие на лен.
В портах было людно и весело. Грузчики-рабы, подобно муравьям, один за другим взбирались по трапам на корабли и набивали их деревянную утробу зерном, сушеной рыбой, тюками с шерстью, ссохшимися воловьими кожами, огромными амфорами с медом. Курчавобородые греки в полинялых гиматиях, запыленные и перепачканные мукой, делали пометки на вощаных дощечках и криками подгоняли рабов.
Князцы скифов-хлеборобов рядились в пурпурные заморские хламиды, ходили по улицам Керкинитиды и Прекрасного порта, горланя пьяные песни, и с хвастливым шиком скупали блестящие украшения для своих жен и лошадей. Расплачивались полновесным пшеничным зерном, просом и скотом.
Десятки кораблей ежедневно приходили в херсонесскую гавань на смену отплывающим. Они везли сюда пестрые ткани, остродонные амфоры с вином, кожаные латы, обшитые бронзовыми пластинками, мечи, топоры, посуду.
Богатства водопадом лились в Херсонес. Переполнялись закрома, сокровищницы храмов, тайники города. Богатства не только поглощались, но и извергались городом. Отсюда уходили корабли, отягощенные хлебом, увозя на палубах толпы невольников, что с плачем и криками протягивали руки к родным берегам, прощаясь с ними навсегда.
Казалось, лучшие времена процветания Херсонеса вернутся вновь. Те времена, когда афинские, финикийские, даже карфагенские суда спешили в северное Скифское море, к берегам страны, где можно за бесценок получить изумительную пшеницу, когда сюда везли вино и оливковое масло с Родоса, Фасоса, Книда, Пароса…
Прошлогоднее оживление показало, что растущее Понтийское царство, враг и соперник Рима, может быть щедрым покупателем северопонтийских товаров, а суда его по своему виду и оснастке даже более красивы, чем те, что приходили в прошлом из стран Средиземного моря.
Херсонесские негоцианты перестали жалеть, что Боспор Фракийский закрыт для торговли римским флотом, Эллада отрезана от Понта Эвксинского. Только афинские граждане имели причину для тайных вздохов, вспоминая о дешевом скифском хлебе, получая взамен более дорогой и более темный египетский.
Слава царю Митридату! Слава великому Понтийскому царству, хозяину Понта Эвксинского!..
Никто не вспоминал о бесчинствах и грубости понтийских солдат, которые превратили город в постоялый двор, оглашаемый пьяными криками и опозоренный развратом. Все, а особенно те, кто набивал карманы золотом, благословляли Диофанта.
Даже огромные поставки понтийскому войску (что-то вроде платы за оказанную военную помощь) не казались чрезмерными. Напуганные скифы-пахари довольствовались малым, отдавая хлеб за ничтожную цену, а то и просто «в долг».
Кочевые скифы и их набеги стали воспоминанием. Палаковы рати представлялись в виде нестройных толп оборванцев, бродивших где-то в степях северной Тавриды, куда загнал их Диофант. Царь Палак служил мишенью для острот херсонесских цирюльников. Над ним смеялись, называли его взбалмошным и неумным парнем, который, желая подражать своему великому отцу, начал войну, но был до полусмерти перепуган видом заморской пехоты и из заносчивого владыки сразу превратился в мирную овцу из Митридатовых стад. Базарные актеры изображали его глуповатым малым в потертом колпаке и разыгрывали сцену, как скифский владыка дерется со своими голодными женами, отнимает у них последние украшения, чтобы пропить их.
Херсонесские граждане смеялись до слез.
И вдруг все это сразу кончилось.
Нынче урожай был не хуже прошлогоднего, но большая часть собранного хлеба осталась не вывезенной с Равнины. Хлебная река, что несла свои богатства в закрома Херсонеса, сразу иссякла. То, что успели вывезти, уже уплыло на понтийских судах за море.
Словно серая градовая туча, поползли скифские полчища на юг из степей срединной и северной Тавриды. Пали Неаполь, Хаб, Палакий, а за ними и западные порты.
Мощная колесница торговли остановилась. Херсонес из гудящего улья, полного медом, с потрясающей неожиданностью превратился в старую, изрядно прогнившую колоду с пустым дуплом.
И сразу стало видно, как он дряхл, этот чудо-город, как много мха наросло на его стенах, как глубоко вросли в землю его дома и храмы, над которыми нависла мгла столетий.
3
Херемон, сын Никона, из рода Евкратидов, знатный гражданин Херсонеса Таврического, вышел из дому рано утром в сопровождении раба Будина.
Херемон был костлявый и согбенный старец. В прошлом – другое дело. Видели когда-то Херемона и победителем в борьбе, с дубовым венком на голове, и счастливым мужем благообразной Эвридики, увы, отошедшей под вечные своды Аида. Умирая, Эвридика оставила мужу дочь, ныне прекрасную Гедию.
Коварная старость сделала достойного мужа не только сморщенным и жалким, но придала его облику и движениям забавное сходство с подстреленной птицей. Он с трудом передвигался на неверных ногах и странно подергивался всем телом, как бы собираясь взлететь. Его костлявые руки походили на лапы грифона, а ссохшееся, как орех, личико по-куриному вытянулось в изогнутый нос. Глаза смотрели с детским недоумением и отражали какое-то внутреннее усилие, будто он на ходу решал в уме запутанную задачу.
Осенний ветер шумел под стрехами домов. Края гиматия, в который кутался старик, раздувались и хлопали, как парус. Херемона бросало из стороны в сторону, он что-то бормотал и стучал, как слепой, дубовым посохом по плитам мостовой.
Будин казался олицетворением величия и силы по сравнению со своим убогим господином. Раб был хорошо сложен, имел копну рыжих волос, подобных пламени пожара, и белую весноватую кожу. Его голубые глаза следили за каждым движением хозяина. При переходе через улицу он поддерживал старца своими мясистыми руками.
Несмотря на ранний час, улицы были оживлены. Прохожие обгоняли Херемона, встречные ему кланялись. Все знали его как богатейшего гражданина, собственника домов, кораблей, мастерских, складов и
