Стараясь устроиться поудобнее на жестком полу, узник начал счет дням и ночам, мысленно представляя Лайонака, скачущего на ретивом коне по зеленой степи, и с замиранием сердца ждал, когда он вернется, но уже не один, а вместе с многоконным войском самого скифского царя. Верил в скорое освобождение.
Но время шло, не принося ничего нового. Думал он и о Гликерии, в тысячный раз задавая себе одни и те же вопросы. Неужели девушка единственно по доброте своей желала предупредить его о грозящей опасности? Едва ли! Ведь она погубила себя этим. Или она воспылала страстью к нему, Савмаку?.. О нет, нет!.. Неопытный в делах сердца, он отбрасывал такое предположение, считая его дерзким, невероятным. Она – знатная богачка, заносчивая красавица, от которой не отказался бы сам царь, а он – неимущий копейщик, вскормленник царский. Да и говорила она с ним в последний раз, на площади, так сурово. Что же тогда? Мгновенная прихоть, взбалмошная выходка, столь же благородная, сколь и необдуманная, имеющая одну основу – чувство безнаказанности?.. Это походило на правду и одновременно вызывало острую душевную боль, сожаление и досаду.
Да, девушка слишком гордо несла свое имя свободной гражданки Боспора. Обласканная царем, осыпанная малостями такого важного лица, как Саклей, она не допускала и мысли о том, что ее появление в склепе вместе с молодым воином отразится на ее добром имени. Самонадеянная и своевольная красавица переоценила свою роль в боспорском мирке. Она летела на золотой птице собственных грез и не представляла, что может упасть на землю. Увлеченная необычностью своего положения, она была убеждена, что ей сойдет с рук любой каприз, более того, он лишь увеличит всеобщее восхищение ею.
Пренебрегая осторожностью и правилами общественной морали, рисуясь своей независимостью, девушка сделала шаг, оказавшийся для нее роковым.
Смутные догадки сменялись острым и ярким чувством признательности. Девушка самоотверженно спасла его и его друзей, спасла и то большое дело, ради которого он готов был на смерть. О, как хотелось бы увидеть ее, отблагодарить ее и отомстить за ее позор!.. Но когда это будет возможно?.. Может – никогда!
Очень мучил голод. Тюремщик приносил ежедневно пригоршню чечевицы и деревянную чашку холодной воды. Савмак стал замечать, что руки его стали узловатыми, а браслеты кандалов свободно болтаются на запястьях. Появились сонливость, нежелание двигаться, неведомое ранее равнодушие ко всему. Даже жизнь, что шла за стеною своей чередой, стала казаться полузабытым сном.
В темнице становилось все холоднее, особенно утрами. Холодные струи дождя врывались в прорезь окна. Залетали мокрые воробьи и клевали на полу остатки пищи. Треща суставами, Савмак пытался приподняться, но это становилось все труднее. Он даже не мог дойти до зловонной ямы в углу. Тело начало полыхать волнами внутреннего жара, хотя он весь при этом дрожал от озноба. Однажды в окно тюрьмы залетели и тут же исчезли белые мухи. Вскоре после этого об узнике вспомнили.
5
Он предстал перед Саклеем в пыточном подземелье и увидел на заостренном лисьем лице щеголеватого старика сначала мину удивления, затем довольную улыбку.
Савмак как бы состарился, ссутулился в плечах. Из прорех серой конопляной дерюги виднелось тело, покрытое грязью, шероховатое от холода. Спутанная борода странно торчала вперед, в волосах запутался сор. Дурным запахом потянуло от него. Саклей сморщился и помахал маленькой ручкой перед носом.
– Фу-фу! – рассмеялся он колючим смехом. – Видно, в тюрьме не так весело живется, как в царской казарме. Ты, Савмак, подурнел и провонял нечистотами.
Заметив, что заключенный смотрит на него остро и твердо, Саклей согнал усмешку, и лицо его стало надменным. Ударил по столу костяшками пальцев.
– Скажи мне всю правду, и я спасу тебя от пытки, сохраню тебе жизнь!
Савмак с усилием раскрыл запекшиеся губы:
– Какую правду хочешь узнать ты, лохаг? Правда всем видна, всем известна! И все получили за нее сполна!
– Нет, не сполна! Ты получил мало!.. Но я защищу тебя. Скажи лишь – зачем был в склепе и кто еще был с тобою?.. Неужели тебе захотелось опозорить мою племянницу?.. В твоих силах спасти ее честь и доброе имя. Одно твое слово – и она опять будет свободна и счастлива!.. Она уже сказала, что была в склепе случайно. Признала, что не была твоей любовницей.
– А если она признала, то зачем меня спрашиваешь?
– Чтобы ты подтвердил свои старые показания. Те, что давал в прошлый раз. Ты клялся, что не имел связи с девушкой, готов был идти на пытку за эту правду. А теперь говоришь другое?
– Чего ты добиваешься от меня, старик?
– Подтверди слова Гликерии и свои старые показания. Сними позор с девушки и назови заговорщиков.
– Позови сюда Гликерию, пусть она при мне скажет всю правду, и я буду согласен с нею. Но правда одна! Никаких заговорщиков я не ведаю, в склепе никого не было и быть не могло, кроме нас двоих, а встретились мы для любви.
– Значит, в прошлый раз ты лгал мне, подлый раб?
– Нет, не лгал!.. Ты – старик, ты забыл, что такое любовь, и говоришь смешное. Тогда, у дверей дворца мы узнали, вспомнили друг друга. А потом встречались втайне… И она стала моей!.. Вот и все.
– Какая может быть любовь у скота и свободной гражданки? – забрызгал слюной Саклей.
– Такая же, как и у всех.
Это могло быть правдой. Савмак смотрел прямо и говорил то же, что и Гликерия. Могли же они почувствовать страсть друг к другу. Оба молодые, красивые.
– Посмотрю, что ты скажешь на пытке.
– Правда всегда одна, – с упорством отвечал Савмак, решив стоять на своем до конца и не выдавать дел заговорщицких хотя бы ценою доброго имени Гликерии.
– Начинайте! – сверкнул глазами Саклей.
