На раскинутой кошме посреди княжеского шатра жаром горели золотые предметы. Пифодор бросил тут же связки мехов и зеленую накидку с золотым шитьем.
– Это – золотой калаф с самоцветами, говорят, принадлежал еще старой царице Камасарии. А накидка привезена царицей Алкменой из Фанагории.
Фарзой испытующе взглянул на усатую физиономию грека.
– Когда ты успел добыть такие украшения? Просто я удивляюсь тебе, родосец! Неужто в ту ночь, когда нас с тобою намеревались казнить?
Пифодор скривился в лукавой улыбке и затряс головой, звеня серьгою в ухе.
– Нет, не в ту ночь. Да не то важно, князь, а другое…
– Что же?.. Кому надевать столь красивые наряды? Женщин нет в нашем лагере. Надо отослать эти драгоценности обратно в Пантикапей и вручить Савмаку, он подарит их Гликерии.
– Нет, Гликерия не примет их, у нее есть и не такие!.. Она сама дала мне эти уборы!
– Для чего?
– Ах, князь, как коротка твоя память!.. Ведь в степи страдает от неудобств походной жизни жена друга твоего – Табана!.. И через час она будет здесь. Мирак выехал ей навстречу. Чем ты обрадуешь ее?.. Накормишь бараниной и угостишь боспорским вином? Это неплохо. Но если ты подаришь ей вот эти вещи, то угодишь ее женскому чувству как нельзя более.
Князь рассмеялся и, подойдя к греку, дружески хлопнул его рукой по плечу.
– Велики твои способности, пират! Ты мог бы стать царедворцем у какого-нибудь владыки – и, клянусь, был бы его любимцем! Хотя тебе у Палака и не повезло.
– Не повезло у Палака – повезет у другого скифского повелителя!
Грек усмехнулся и блеснул черными глазами.
– Что ж, будь по-твоему! Пусть вдова Борака носит царские одеяния, прошедшие через руки пирата.
Вошел Танай. На вопрос князя, что нового, ответил:
– Прибывают люди из степи. Только что подъехала ватага молодых степняков из северных родов, человек сто. И пеших из моего бывшего отряда уже собралось столько же. Лучшие из бойцов.
– Из твоих будем готовить пешую фалангу, вооружай их как гоплитов, сам и в бой поведешь их!
– Спасибо!
– А степняков проверь, кто и откуда. Место их – около ручья, оружие выдавать им не спеши.
– Слушаю и повинуюсь!
– Как подойдут рати Мирака и Андирака, тогда видно будет, кого прежде вооружать, а кого после… Идите оба!
После года унизительного рабства и тяжелой, почти нечеловеческой жизни корабельного гребца- кандальника, Фарзой стал любить одиночество. Оставаясь один, он словно читал заново книгу своей жизни. Казалось, последний ее год, проведенный в рабстве, был богаче событиями и переживаниями, чем все предыдущие. Можно забыть и не вспоминать о детстве, о времени учения на Родосе, о пирах Палака и собственных радостях и печалях при возвращении домой. Даже краткосрочный плен у тавров стал теперь уже далеким сном. Но вот год сидения у весла, работа в кузнице, кислая лепешка и вонючая безрукавка, в которую его нарядил Диофант, не забудутся никогда!
Порою князю казалось, что до рабства он не жил, а находился в полусне. И только удары бича, боль в мышцах от работы, голые мокрые доски вместо постели и холодный ветер, пронизывающий до костей, – вот что явилось началом сознательной жизни, разбудило его от сладких грез наяву. Рабство раскрыло ему глаза на ту жизнь, которую он едва ощущал, – жизнь черных людей с жесткими и умелыми руками. Теперь он как-то иначе смотрел на богатых и знатных, что кичатся дорогими одеждами, украшениями и оружием, созданными усилиями тех же искусных рук и низко склоненных голов. И в то же время знал, что все эти Мираки и Андираки, при всем их ничтожестве, насмехаются в душе над ним, бывшим рабом, видят на его руках шершавые мозоли, оставленные веслом, и презирают его за них.
Князь из рабов!.. Раб, что хочет стать опять князем!.. О, как это мучительно сознавать!..
И если Фарзой за год рабства не стал полностью человеком из низов, остался в душе гордым скифским вельможей, то и княжескую верхушку скифского народа он не считал уже своей средой, питая к ней инстинктивную неприязнь бывшего раба.
Что же касается эллинов, законодателей рабства, то теперь он заглянул в оба этажа их культуры. И вместе с жаждой мести за свое невольничество не мог не почувствовать огромную притягательную силу эллинского уклада жизни, его изумительную внутреннюю слаженность и целеустремленность. Какими рыхлыми и малоподвижными выглядели в его глазах такие народы, как его собственный, скифский! Лишь теперь он начал проникать в суть замыслов Палака, что мечтал перестроить скифское государство на эллинский лад.
Зачем же он сам прибыл в степи?.. Бороться?.. За что и с кем?..
Много противоречивых вопросов возникало в его встревоженном мозгу. Было очевидно, что народ недоволен князьями-предателями и ненавидит понтийцев. Но хватит ли у народа сил, чтобы разгромить стальное понтийское войско, вторгшееся в скифские пределы? Ведь страна ограблена, обессилена, измотана войной и поборами… Союз с Савмаком? Крепка ли эта опора? И что такое «рабское царство»? Сегодня это торжество невольников над хозяевами!.. А завтра?.. Есть ли оно у рабов-победителей, это завтра?.. И неожиданно Савмак представился князю таким же одиноким бунтарем, как Пифодор с его проповедью мятежа против всех. Новый Прометей, восставший против земных богов!
Одно его роднило с Савмаком и боспорскими повстанцами, даже с Пифодором, – это желание как можно больнее отомстить за свое унижение, свести счеты с теми, кто покусился на его наследственные права и княжескую честь. Жаждал он также и отмщения за свою родину, попавшую в хомут понтийского рабства и
