их секли одновременно с ним. Зачем же показывать на них второй раз? Да и нехорошо как-то жаловаться.
– Нет, – ответил он, – никого не помню. Не могу указать.
Фалдарн опять усмехнулся, уже мягче. В нем было что-то подкупающее. Савмак доверчиво посмотрел в его широкое лицо с неодинаковыми по величине карими глазами – и угадал в нем одновременно строгость и что-то другое, как бы участие к себе. Его большие спокойные руки, широкая грудь, суконный полинялый плащ и незлые глаза сразу понравились новичку. Этот человек не мог быть плохим. Парень хотел улыбнуться, но сотник смотрел на него все так же серьезно и вместе сурово-снисходительно.
– Так, – неопределенно произнес он. – А драться ты, видно, любишь, как и бегать?
И, повернув голову, коротко приказал:
– Выпустить!
Позже Савмак ближе узнал этого человека. Фалдарн обладал качествами солдатского вожака. Умел сочетать требовательность с той особой грубоватой снисходительностью, которая всегда подкупает воинов. Простой и строгий, он не старался выдавать себя за человека из высшего круга, да и не был таким. Часто приходил в трапезную и ел кашу вместе со всеми. За провинности наказывал примерно, часто жестоко, но в то же время беззлобно, как бы сожалея, что приходится так поступать. Спал у костра вместе с воинами, когда выводил их на полевые учения, говорил с ними об их нуждах, давал советы. Но никогда не переставал быть начальником, не входил ни с кем в близкие отношения и ставил долг и преданность выше всех добродетелей.
Воины знали, что он заботится об их питании и отдыхе, но не простит лености, трусости или лукавства. Переутомленным с готовностью протягивал свою флягу. И все знали, что это не жест, а солдатская взаимопомощь, оказываемая без излишней чувствительности. Своих подчиненных всегда был готов защитить от нападок кого бы то ни было. Но, будучи в походе, требовал от каждого того спокойного, невзвинченного мужества, с которым сам вступал в сечу плечом к плечу с остальными воинами.
И подчиненные любили своего командира, верили ему и пошли бы за ним в огонь и в воду.
Нечто подобное ощутил Савмак, покидая мрак и сырость подвала, хотя и не мог дать отчета в своих переживаниях.
Поев холодной каши с луком, он почувствовал себя бодрее и вышел во двор, хмурясь от яркого солнца. При встрече с Атамазом внутренне напрягся, ожидая, что тот кинется на него с кулаками, но вчерашний знакомец лишь остановился перед ним, сказав небрежно:
– Шутки не понимаешь, степной жеребенок. Из-за твоей дикости не только нам с тобою, но и многим другим досталось ни за что.
И, сплюнув, отошел в сторону. Савмак смекнул, что драки между ними больше не будет, и несколько отмяк. Подходили и уходили другие, как-то странно посматривали на него, но никто уже не смеялся над ним, не лез со злыми шутками.
Потом его подозвал один из дядек-воспитателей, дал ему лопату и повел на задний двор, где стояли кони.
– Убирай навоз и складывай в кучу. Потом перетаскаешь на телегу.
С этой грязной работы началось его знакомство с военной службой.
5
Атамаз часто кичился своим умением драться и обижал многих, но тем не менее был близок с большинством товарищей. После драки с Савмаком он стал степенней, сдержанней, уже не лез всюду с едкими шуточками и колкими насмешками. Урок, полученный от новенького, пошел ему на пользу. Но, встречаясь с Савмаком, он смотрел на него своим высмеивающим взглядом, на губах змеилась усмешка, а козлиные глаза еще более суживались.
«Чего он на меня так смотрит? – спрашивал себя Савмак. – Словно хочет сказать обидное или таит против меня зло!»
Однако никто ничего обидного не предпринимал против Савмака. «Дикого человека», как называли его воспитанники, не трогали, но и дружить с ним тоже никому не хотелось. И первое, что осознал в первые дни своей новой жизни молодой воспитанник, это то, что он остается среди всех одиноким. То ли боязнь его диких вспышек, или осуждение за нелепую драку, от которой пострадали многие, а может, и некоторые странности в характере новичка как-то отталкивали от него всех. Да и он скорее был доволен тем, что его никто не трогал, нежели жаждал общения с товарищами, и не делал никаких попыток сдружиться с кем- либо. Хотя и не бежал от людей, всегда находился рядом о ними, но не как участник их бесед, а как случайный молчаливый свидетель. Широко раскрыв свои зеленоватые простодушно-ясные глаза, он с детской непосредственностью наблюдал товарищей и внимал их рассказам. Эту особенную детскость замечали все и считали ее признаком деревенской незрелости. Рослый и неуклюжий Савмак оставался большим ребенком, верил всему, шуток не понимал. Он не умел вести бесед о том, что ест царь и сколько у него золота в подвалах, какой сорт дерева дает наиболее хлесткую лозу и как богачи и их сынки проводят время в домиках гетер около порта. Но не пропускал ничего, что слышал, а после долго думал над услышанным, старался понять, почему оно такое, а не другое.
– Синдские женщины очень горячие, – доверительным шепотом сообщал товарищам Атамаз, кося своими блудливыми глазами.
Все хохотали. Улыбался и Савмак, не зная, собственно, чему смеется.
Зато с увлечением предавался борьбе, бою на деревянных мечах и тупых копьях. Ему страстно хотелось стать настоящим воином, таким, как покойный дед, и хоть немного походить на начальника школы. Он даже нюхал серую накидку, что ему выдали, чтобы убедиться, что и она пахнет старым сукном, как и хламида Фалдарна. Этот суконный запах представлялся Савмаку обязательной принадлежностью подлинного воина, как и умение владеть оружием. Каждое занятие воспринималось им как состязание, он загорался, как никто, стараясь во что бы то ни стало победить противника.
– Ну просто дурной он, дикарь-то наш, – с недоумением переговаривались ученики, собираясь, как обычно, у колодца. – Сегодня я стараюсь как-нибудь время провести до обеда, копье о копье стук да стук! А тут мне дали в противники его. Насел он на меня, глаза выпучил, зубы ощерил, сопит, ну точно как тогда, во время драки с Атамазом. Я ему говорю: не жилься, мол, больше каши за это не дадут. А он как взбесился! Пришлось защищаться. Так он не успокоился, пока не вышиб у меня из рук копье.
