царственности? А? Может, что-то мы и сами в силах сделать? Как-то укрепить дружины, расплатиться с ними?
Саклей сделал неопределенный жест. Потом напомнил:
– Если мы заберем суда Фанагории и их товары – мы расплатимся с теми фракийцами, что стоят у ворот, и заставим их нести службу.
Алкмена кусала губы. Выждав, когда царь бросит в ее сторону взгляд, сделала жест, как будто ей что-то вдруг пришло в голову.
– О мой царственный супруг, я виновата перед вами.
Оба мужчины вопросительно уставились глазами на красивое, улыбающееся лицо царицы.
– В чем, Алкмена?
– Я забыла сказать вам, что мой отец и фиас навклеров Фанагории посвящают Посейдону свои прибыли и уже сейчас вносят в храмы Пантикапея две тысячи золотых.
Это был верный удар. Саклей сразу сморщился и закивал головой, как бы приветствуя такое решение Карзоаза. Алкмена пронзила его пылающий взором, в котором горели торжество и ненависть. Перисад вышел из тягостного состояния, словно избавился от тяжелой ноши. Он усмехнулся и расправил сутулую спину.
– Карзоаз благочестив. Боги не оставят его. Передать ему, что приносящий в храм – уносит из храма счастье и долголетие. Я буду счастлив увидеть его в храме Посейдона, а также у алтаря Аполлона, жрецом которого являюсь.
Саклей молча поклонился.
– А корабли фанагорийские после возврата всего, что было взято с них, отпустить с миром! Ты слышишь, Саклей?
– Слышу, государь, и повинуюсь. А как в дальнейшем?
– На дальнейшее будет моя воля. Но пропускать или задерживать корабли – только с моего ведома! Будут ли это корабли фанагорийцев или… танаитов.
Царь погрозил пальцем и усмехнулся. Равновесие вернулось к нему. Он заявил, что не прочь позавтракать той змеевидной рыбой, о которой Аристотель сказал, будто она рождается из земли и воды.
Саклей понял, что прием окончен, и после двух поклонов исчез. Царственная чета продолжала беседу в необычайном мире и согласии. Однако Алкмена понимала, что ее победа дела не решает, и уже обдумывала последующие шаги, направленные против Саклея. Ей было очевидно, что лохаг оружия не сложит.
5
У ворот акрополя, несмотря на ранний час, собралась толпа фракийских наемников. Мягкий эллинский говорок заглушался мужественной фракийской речью, слышались и скифские слова, вошедшие в обиход грубых вояк, готовых поднять оружие против кого угодно, лишь бы их работа хорошо оплачивалась хозяином. Чубатые воины, коренастые и крепкие, как дубы, размахивали тяжелыми мужицкими руками, способными мертвой хваткой держать ясеневое древко окованного копья или нарезную рукоять меча- тесака. Сейчас они громко и возбужденно обсуждали свои дела. Однако ни на одной выпуклой груди не сверкали панцирные бляхи, а железные руки-тиски были по-праздничному безоружны.
Сотники Клеобул и Антифил стояли в стороне и, важно поглаживая бороды, степенно беседовали. Лишь выразительные взгляды в сторону шумной вольницы выдавали их волнение и озабоченность. Оба сотника были эллины-боспоряне, назначенные царем, дабы обеспечить руководство своевольными наемниками- чужеземцами, беспощадными в бою, буйными в веселье и строптивыми и дерзкими во всех случаях. Но сплоченные фракийцы никогда не признавали царских сотников своими военачальниками, а смотрели на них всего лишь как на хозяйских ставленников, причем хозяином называли боспорского царя.
И сейчас, не обращая внимания на царских воевод, стучали кулаками в ворота акрополя и зычными голосами требовали оплаты.
– Эй, открывайте! Кто там есть, привратники, стражи!.. Мы же не враги царя, а его защитники и пришли к нему, как к нашему хозяину, с просьбой…
Старшина Мандрагор являлся подлинным командиром буйного войска. Он возглавлял вооруженную артель и, хотя был подчинен лохагу Саклею и его сотникам, в действительности независимо и самостоятельно распоряжался дружинниками, являясь для них и строгим военачальником и старшим товарищем, облеченным доверием всей артели. Высокий и довольно мрачный на вид детина, он сердито хмурил брови и, встречаясь с воином, придирчиво ощупывал его строгим взглядом. Всегда находил какую- нибудь неисправность. У одного хлябал ремень и меч бороздил землю, у другого мухи засидели шлем, третий опустил голову и ссутулился, что никак не подобает храброму воину. С утра до ночи, а часто и ночами ходил этот человек по казармам, присутствовал на учениях, проверял снаряжение идущих на стражу или выезжающих в деревни с дозором, появлялся тут и там, никогда не прощая никому его промаха или недоделки. Бывало, бил палкой или ножнами тяжелого меча молодых воинов, а старых бранил и обещал довести их проступок до сведения всей дружины и даже сообщить на родину на позор всему роду и племени.
Требовательный и жесткий, Мандрагор, однако, не выносил сор из дома. Он расправлялся с нарушителями порядка своей властной рукой, но не выдавал их ни сотникам, ни лохагу и никогда не прибегал к помощи чуждого им царского закона. Преступников судили общим сходом и, бывало, тут же казнили своей рукой. Фракийцы жили замкнутым мирком. Они были сильны своей племенной сплоченностью, круговой порукой и особой профессиональной добросовестностью. Если их хорошо кормили и исправно платили, они были самым надежным войском. Но, не имея других побуждений к службе, кроме оплаты, наемники легко становились опасными для хозяев, если их потребности не удовлетворялись, а оплата задерживалась. Поэтому, не переставая быть требовательным начальником, Мандрагор прилагал все усилия, чтобы его воины получали обильное питание, вино, награды за усердие и договорные деньги.
Подойдя к Антифилу и Клеобулу, старшина в ответ на их немые вопросы лишь пожал плечами и усмехнулся угрюмо. Он ничего не мог поделать и в душе считал, что воины правы. Они пришли к царю напомнить условия их найма. Раз условие не выполняется, воины вправе спросить царя – в чем дело? «Мы, – нередко говорил он, – не городские воины-ополченцы, что защищают свое отечество, свои очаги и храмы. Мы воюем и несем все тяготы по охране Боспорского царства за жирную пищу, пьяное вино и полновесное золото. Кто не может платить – пусть не нанимает войск».
