Девушка словно оживала. Движения ее становились быстрыми и стремительными. Шум и беготня на переменах, шепот, перемигивание и подсказки на уроках; школьная дружба, перед которой бессильны все угрозы, наказания и даже приказы директора; шутки и анекдоты, передаваемые шепотом; откровенные излияния подруг с интимными подробностями, от которых поневоле откроешь рот; разучивание в классе при закрытых дверях новых танцев; споры о политике и песнях в исполнении Умм-Кальсум и Абд аль-Ваххаба[5]; восторженная влюбленность в новых подруг, ссоры с одними и примирения с другими — все это составляло целый мир, без которого Лейла не представляла себе жизни.
Благодаря живости своего характера Лейла быстро стала заводилой в классе. Она была неистощима в изобретении различных проделок. Любую учительницу ей ничего не стоило вывести из себя, и так же легко она добивалась чьего-либо расположения. Не проходило ни одного праздника или литературного вечера, на котором Лейла не выступала бы. И не просто выступала, а с блеском. Никто в классе не мог сравниться с ней в знании арабского языка и литературы. К тому же Лейла была чемпионом школы по пинг- понгу, играла в баскетбол и была командиром отряда девочек-бойскаутов.
После уроков Лейла последней покидала школу. Она укладывала книжки в портфель и отяжелевшей походкой отправлялась домой.
Не успевала Лейла переступить порог дома, как мать принималась ее отчитывать. Повод найти было нетрудно: всегда находилось что-нибудь, чего не следовало делать, а она сделала, или наоборот — что нужно было сделать, а она упустила из виду. Потом приходил отец с непроницаемым, словно окаменевшим лицом. Его мрачный вид и молчаливость действовали на всех угнетающе. Мать сразу начинала суетиться, пугливо осматриваться, как бы желая проверить, все ли в порядке, не забыла ли она о чем-нибудь.
Начинался обед. За столом отец ровным скрипучим голосом выговаривал матери, хотя она, казалось, из кожи лезла вон, стараясь не сделать ничего такого, что могло бы вызвать его гнев. Но увы! У мамы ведь еще были братья, за поступки которых она тоже отвечала. Один из братьев сболтнул что-то лишнее, другой допустил непростительный промах. И во всем этом, конечно, виновата она. Мама бледнела, кусала губы, но возражать не осмеливалась.
Совсем по-другому проходил обед, когда за столом сидел Махмуд. В таких случаях обстановка разряжалась. Махмуд увлеченно пересказывал все новости за день: что произошло у них в медицинском институте, разговор в трамвае, что напечатано сегодня в газетах, последний анекдот на злобу дня. Его взгляды и соображения обычно значительно отличались от общепринятого мнения, и доказательства при этом были так логичны, что оспаривать их было довольно трудно. Атмосфера в доме сразу менялась, и дышать становилось легче. Лицо матери светлело, делалось сразу моложе и как-то по-детски счастливым. То и дело раздавался ее робкий приглушенный смех, который сменяла застенчивая улыбка. Но интереснее всего было наблюдать в это время за отцом. Он не сводил глаз с Махмуда, смотрел на сына, как на какую-то диковину, и с недоверием прислушивался к его словам. Но против желания глаза его начинали светиться нежностью. А когда Махмуд говорил о своих поступках, несомненно свидетельствовавших о смелости, находчивости и смекалке рассказчика, глаза отца словно застилала какая-то дымка, и он смотрел на Махмуда с нескрываемым восторгом.
Махмуд высмеивал порядки в стране, ханжество, косность, всякие глупые традиции и обычаи, окруженные ореолом святости. Тут глаза уже загорались у Лейлы, а мать с отцом, интуитивно чувствуя в подобного рода рассуждениях нечто недоброе, настораживались. Но Махмуд ловко обходил все острые углы, пересыпал свои ядовитые замечания безобидными шутками и прибаутками. Не засмеяться было трудно. В результате отец не знал — то ли всерьез принимать эти речи сына, то ли в шутку.
Беседы велись на самые различные темы. Но о чем бы ни говорили, любой разговор кончался спором о политике. И особенно он становился острым, когда к ним присоединялся Ассам, а это случалось довольно часто. Они с Махмудом и на занятиях в институте и после занятий были неразлучны.
Во время этих споров Лейла не сводила глаз с Махмуда, но и не пропускала ни одного слова, сказанного отцом или Ассамом, мысленно готовя возражения против доводов противников Махмуда. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не вмешаться, но Махмуд, как правило, сам находил, что ответить, и тогда лицо Лейлы освещала неподдельная радость…
— Знаешь, Джамиля, — призналась как-то Лейла своей двоюродной сестре, — папа говорит, что мы с Махмудом мыслим не умом, а чувствами.
— Глупая! Он, наверно, шутит! — засмеялась Джамиля.
— А может быть, это действительно так, — задумчиво произнесла Лейла.
— Скажи, пожалуйста, а что сделало твое вафдистское[6] правительство? — с жаром спросил как-то Махмуд. — Все кричат: «Вафдисты! Вафдисты! Только партия Вафд может спасти страну!» А что в конце концов конкретного сделала эта партия?
Махмуд так смотрел на Ассама, будто именно он отвечал за деятельность правительства.
— Все требует времени. За один день много не сделаешь, — уклончиво ответил Ассам.
— Ерунда! Ты сам прекрасно знаешь, что переговоры ничего не дали. Все видят, что это переливание из пустого в порожнее продолжается уже несколько лет.
— И все-таки партия Вафд лучше какой-либо другой, — вставил отец, вытирая рот салфеткой.
Махмуд, подавшись чуть вперед, выпалил:
— Нет, Вафд хуже любой другой партии, она предала народ, который ей когда-то верил!
Ничего не ответив, отец удалился в ванную. Приближалось время вечерней молитвы, и ему нужно было успеть сделать омовение.
— Один энтузиазм, которого у тебя много, еще ничего не решает, — как бы между прочим заметил Ассам. — Ты спрашиваешь, что делает правительство? Правительство борется. Борется и с королем, и с англичанами!
— Если бы правительство было действительно народным, тогда оно могло бы бороться, — сказал Махмуд.
— Какими силами?
— Нашими силами!.. Силами народа, армии. Армия состоит из солдат, простых феллахов. Это такие же, как и мы с тобой, египтяне!
Лейла почувствовала, как у нее по телу пробежали мурашки. Этот озноб она ощущала всякий раз, когда негодовала или чем-нибудь гордилась и — всегда, когда слушала по радио передачи о былой славе Египта или рассказы о теперешней нищете и приниженности своего народа, безжалостно угнетаемого колонизаторами.
— Силами народа? — переспросил Ассам. — Нищие феллахи против Британской империи! Подумай как следует, что ты говоришь.
Тут Махмуд не выдержал. Не стесняясь в выражениях, он стал поносить все: и коварство Британии, и трусость короля, и беспомощность правительства, и чрезмерное «благоразумие» обывателей. А закончил тем, что назвал Ассама предателем и лакеем колонизаторов.
Наступило неловкое молчание.
— Ну зачем так горячиться? — вмешалась мать. — Зачем так близко принимать все к сердцу? Ты ведь, слава аллаху, не министр и не наследный принц.
Махмуд натянуто засмеялся. Ассам тоже изобразил на своем лице улыбку.
Хорошо, что обед кончился. Лейла вышла из-за стола и сразу же направилась в свою комнату. Закрыв дверь, она облегченно вздохнула.
Эта маленькая комната была для девушки спасительным царством. Здесь она будто отгораживалась от всего мира, а главное — от всего дома с его домочадцами, даже от Махмуда. Только тут она могла быть сама собой, жить так, как хочется: радоваться, вздыхать и плакать, не объясняя никому причины; о чем-то мечтать, чего-то желать, не отдавая отчета даже самой себе. Порой радость, беспричинная радость переполняла все ее существо. Лейла раскрывала окно и ждала, что вот-вот ветер подхватит ее и понесет в небо высоко-высоко, туда, где кружат свободные птицы. Но случалось и так, что на нее лавиной надвигались другие, мрачные чувства. Они подступали к горлу и душили. Тогда Лейла раскрывала свой гардероб, зарывалась лицом в платья и испускала дикий крик. Крик, полный отчаяния. Из самой глубины
