просмотр, он отложил альбом в сторону, поднялся на ноги, заявив, что ему пора ехать. Взял со стола паспорт и, положив его в карман, подошел к двери.
— Куда ты? Зачем? Неужели так неотложно сегодня? — проговорила Люба, соскочив с кровати, и подбежала к Павлу. Затем, преградив собою дверь, умоляюще повторила:
— Останься! Я прошу тебя!
Павел резко отстранил ее и толкнул дверь рукою. Она оказалась запертой. Брезгливо повернув ключ, он вышел на улицу, оставив дверь распахнутой, а, выходя, проговорил вслух:
— Неужели так, бессовестно, можно опошлить самое дорогое, что есть в жизни, и самого себя? Наконец, неужели все так пошло кругом?…Неужели, и она такая? — испуганно проговорил он на ходу, подумав о Кате.
Торопливо подхватив свой чемоданчик в палате и придя на остановку, он поспешил сесть в, ожидавший его, автобус.
По дороге, как он ни старался, не мог избавиться от той горечи, какую пережил, отравившей его душу.
* * *
Приехав, он застал отца дома, чему был очень рад. Павлу так хотелось излить свою душу, свои обиды, свои переживания. Отец, как будто угадав его мысли, предложил ему:
— Я иду на прогулку, ты не хочешь прогуляться со мной, Павел?
— Ой, папа, очень рад, а то завтра опять кутерьма и поговорить будет некогда. Пойдем!
Выйдя на окраину, Павел выложил отцу всю душу. Тот, не перебивая, молча выслушал его.
— Эх, Павел, Павел, — начал он, — как я радовался за тебя, когда, с детских лет, ты служил Господу и славил Его Имя. Как радовались с тобою и все окружающие тебя, ведь до сих пор мне, то и дело, напоминают о тебе. А теперь, душа моя так томится и плачет по тебе. Не потому только, что ты начал курить, пить вино, сквернословить — я это все знаю — хоть ты и стараешься скрывать от меня. Я скорблю потому, что грех усиленно крутит тебя, хочет втоптать в грязь самое прекрасное в тебе. Ты отчаянно борешься с ним, но не победишь его. Ты раб греха, сын мой, ибо: 'Всякий, делающий грех, есть раб греха… итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете'. Только Христос может освободить тебя от греха, а ты… оставил Его. Ты посмотри, как Слово Божие, посеянное еще в твоем детском сердце, теперь дало тебе силы — оставить блудницу, в самый решительный момент. Тебе надо полностью принять истину, тогда ты, с нею, все победишь.
Петр Никитович замолчал, и они оба долго шли, каждый занятый своими мыслями.
— Павел, — начал отец, — я не могу скрыть от тебя о тех печалях, какие постигли наше братство:
Николай Георгиевич Федосеев впал в грех и отпал. Василий Васильевич Скалдин, ради своих сыновей, отрекся, и вот в газете статейка о нем, — сунул он сыну клочок газеты. — Филадельфийский изменил Господу и братству. Остальные видные братья и, даже сестры, разбросаны по тюрьмам, и некоторые из них уже умерли там, за истину Божью. Тебя же не знаю, когда Господь дождется? Кто понесет знамя истины дальше?
На этом они беседу закончили. Петр Никитович пошел на посещение. Сын долго смотрел ему вслед, пока его одинокая фигура не скрылась за забором.
Слова отца глубоко запечатлелись в сердце Павла; он понял: не время, праздно проводить дни. Надо, отодвинув все на задний план, найти смысл жизни и ему посвятить себя. Отрезвляющие мысли, одна за другой, осаждали юношу, и он отдался им. Неудержимою силой, пороки стали, как-то сразу, одолевать душу, хотя Павел и пытался, благоразумия ради, освободиться от них.
Полюбив Катю, он ожидал, что сможет освободиться от остальных увлечений. Но, увы! При первой встрече с очередной, какой-либо милой особой, Павел чувствовал свое полное бессилие противостоять обольщению: или проявлял дерзость, или безвольно увлекался. Не раз он, бросая недокуренную папиросу или выпивая стакан вина, объявлял их последними. Но спустя 2–3 дня, без особого сопротивления, впадал в соблазн опять, причем с большим пристрастием.
С глубоким прискорбием, он увидел то, что было в нем расцветающе прекрасно (в своей оценке и оценке окружающих) — своей же рукой, не имея силы противостоять, он ронял под ноги в грязную лужу соблазна.
Другое же, чем Павел был крайне удивлен — это природой порока. Каким неудержимо- обольстительным, ангельски прекрасным кажется он вначале. И, наоборот: каким отвратительным, или же просто пустым и бесцветным оказывается сразу же, после того как вкусишь его.
— Нет, жизнь не должна быть такой, — заключил он. — Если уж в ней есть прекрасное, то оно дано человеку, чтобы обладать им, а чтобы обладать по-настоящему, за него надо бороться, и бороться с тем, что в самом же человеке противно этому прекрасному.
Но ведь, чтобы бороться, нужна сила, и здесь Павел понял, что эту силу человек может черпать только вне себя. Но где пути к ней?
Отец сказал: 'Только Христос может освободить от власти греха.' Но ведь не мог же он теперь, будучи просвещенным, так поверить в Христа, как его мать, отец, бабушка, да и он с детства; они ведь неграмотные темные люди. Нет, ему нужно как-то иначе, а, может быть, есть что-то другое. А что именно? Он не находил этого ни в себе, ни в окружающей среде.
От Кати стали потоком приходить письма, и ему казалось, что та нежная и чистая любовь, какой дышали страницы, была единственной отрадой для души. Он заключил, что только чистая близость с ней, остановит его учащающиеся увлечения. Именно она представлялась, его воображению, воплощением верности, строгой беззаветной любви и благоразумия.
Побыв однажды у них в гостях, Павел был очень рад, что предположения его оправдываются. Эти краткие два дня оказались для него, как стакан студеной ключевой воды в знойный день, из которого он выпил всего один глоток.
Чистенькая, убранная комната и добродушная простая мать, скромная, но приятная обстановка, русский гостеприимный дух в семье — совершенно расположили сердце Павла к ним. Он наслаждался всей душой дорогим, желанным уютом. К сожалению, наедине с Катей побыть не пришлось. Знакомство с ее родственниками и их бытом заняло все время; спохватились они тогда, когда надо было уже идти на станцию.
О себе Павел оставил самые прекрасные впечатления у всех, кроме, может быть, тайно снедавших от зависти, сердец. Поэтому вскоре, по приезде домой, Павел сделал заключение, что чем скорее он решится на прочный и окончательный союз с Катей, тем быстрее освободится от мучительной неопределенности в жизни. Но перед этим, ему хотелось еще раз побывать с нею, глубже заглянуть в душу, полнее насладиться взаимной любовью; и этот случай не замедлил прийти.
Павел приехал к ней в такое время, когда бурно расцветающая весна их молодости сочеталась со звонкой бодрящей весной в природе. Все дышало в природе свежестью и прелестью. Этому приезду содействовало еще и письмо от Кати, в котором она сообщила, что все родственники, друзья и даже соседи, как сговорились в том, что их гулянье так долго продолжаться не может, иначе оно послужит к возникновению всяких грязных сплетен, и Павлу даже неприлично, в дальнейшем, останавливаться в доме невесты — в общем, надо уже к одному концу; да и мама настаивает на этом.
Павел вначале сильно обиделся на такое недоверие к нему и вмешательство в их отношения, и ответил готовностью — вплоть до разрыва. Но получив, облитые слезами раскаяния, строчки срочного приглашения, утих, сжалился и прибыл в гости, по-прежнему, желанным и строгим.
На этот раз, они решили все время посвятить себе.
Катя надела самое строгое платье и долго осматривала себя в зеркале. Наконец, с наступлением сумерек, они вышли на улицу. Мать ласково проводила их у порога комнаты.
Пригородная роща, принарядившись в густой, по-весеннему курчавый наряд, приветливо встретила их таинственным шелестом зеленых листьев и заманила в самую отдаленную аллею. Душою овладела,
