Луша прямо с порога проговорила:
— Мамк! Петя письмо прислал, больной и при смерти, бегу добыть чего-нибудь, да поеду к нему, надо ведь спасать; ты соберись-ка ко мне, ребята-та остались одни, а я побегу…
— Да куда ж ты на ночь побежишь-то? — Ахстись! Завтра день будеть, проходи с порога-то, садись к столу, да путем расскажи нам все, — возразила сестра Поля.
— Полюшка, ведь это вам можно ждать до завтра, а мне нельзя, ж-и-с-т-ь мужа решаеца — проститя, Христа ради, я уж побегу — ответила Луша и, повернувшись, быстро вышла.
Катерина заторопилась одеваться и, молясь про себя, тоже вышла вслед за своей горемычной дочерью.
Спотыкаясь на выбоинах мостовой, Луша торопливо подошла к хлебной лавке со двора и, дернув за ручку дверь, робко шагнула в лавку. Худенький, живой мужчина, вытирая постоянно мокрые губы, в недоумении уставился на нее.
— Максим Федорович, голубчик! Не ругай ты меня за позднее беспокойство, — виновато проговорила Луша. — Я пришла к тебе с большой просьбой, да не знаю как сказать-та: горе у меня с Петей, прислал вот письмо, больной при смерти, хочу ехать к нему, да как ехать с пустыми руками-та, а ведь у меня, сам знаешь, — живем, что Бог пошлет.
Луша протянула завмагу письмо. Он осторожно взял его и, быстро прочитав, покачал головою:
— Пет Никитыч! Пет Никитыч, какую судьбу тебе Бог судил, — скороговоркой шепелявя, проговорил Максим Федорович. — Очень хорошо, что ты пришла; это у тебя мешок что ль? — спросил он Лушу, показав ей на сверток под мышкой.
— Да, сумка-а… — ответила Луша.
— Ты иди-ка, закрой ставни у лавки, а я сейчас приготовлю, — сказал он ей.
Когда Луша возвратилась, Максим Федорович отложил уже с полок несколько румяных ковриг ржаного хлеба и белого, того самого, что Луша встретила по дороге, аппетитно провожая вслед.
— Держи мешок! — скомандовал он ей, — да ты маловато взяла-то, ведь на край света поедешь, возьми-ка, вон у меня побольше и, переменив у Луши ее сумку, старательно, ковригу за ковригой, стал втискивать хлеб.
— Хватеть, Максим Федорович! Ведь тебе отчитываца надо по талончикам, — предупредила Луша.
— Отчитаюсь, небось, перед людьми — не перед Богом, — с печалью ответил он.
Уже третий год, как Максим Федорович оставил церковь, охладел, запил, и несмотря на то, что он в это голодное время был заведующим хлебной лавкой, в душе своей мучился, тем более, что он любил Петра Никитовича и верил в его преданность Богу.
Провожая Лушу, он сунул ей пачку денег со словами: 'А это тебе на дорогу, все равно пропью, пусть будет на дело Божье, может помянет меня Господь'.
Луша, возвращаясь домой, ноши не чувствовала на плечах, добежала, не переводя духу, и только, когда села на лавку, заметила, что полушалок весь мокрый от пота.
Весь следующий день прошел в беготне и сборах: город-то не один раз пришлось перебежать вдоль и поперек по верующим, в поисках достаточных средств на дорогу, да надо было оповестить и семью Кухтина, чтобы с сыном уговориться ехать вместе к отцу, а к вечеру пришлось пробежать по ближним деревням за продуктами.
Уже поздним вечером Луша, уставшая, но радостная, с полной корзиной яичек, солонины и прочего добра пришла домой.
Дома, несмотря на поздний час, никто не спал, все ждали единственную кормилицу — мать; надо было утешить и уложить спать детишек, а остаток ночи Луша с Катериной провели в сборах и упаковке.
Когда было все увязано, мать с дочерью попытались поднять на плечи, но истощенным женщинам это оказалось не под силу.
— Ой, батюшки мои! Да как же ты будешь пробираца — веть на край света ехать-та… а, — заголосила Катерина.
— Мамка! Бог поможеть! — ответила Луша и повалилась, не раздеваясь, на постель.
В соседнем дворе петух оповестил зарю. За окном, у кооператива, утренними сумерками, женщины спорили в очереди за хлебом.
До Москвы Луша с сыном Кухтина добралась без особых трудностей. Провожать их пришли кое-кто из верующих. Помолились, поплакали, но утешались упованием на Господа. В Москве, на Ярославском вокзале, творилось что-то невообразимое. Подошедший поезд до Архангельска осаждала сплошная масса, нагруженных до отказа людей: с мешками, узлами, чемоданами и корзинами. Люди рвались в вагоны — все это родственники ссыльных, пробирающиеся к ним на север.
Луша с парнем стояли в стороне от этого столпотворения, не видя никакой возможности сесть в вагон.
— Теть Луш, — возбужденно указывая на окно, проговорил парень, — ты видишь окно открыто? Я сейчас полезу в него, ты передашь мне вещи, а потом и тебя втащим.
Это предприятие оказалось утешительным для путешественников. Откуда только взялась энергия: парень в одну минуту, при поддержке Луши пролез в окно, и все вещи один за другим были поданы и уложены в вагоне. Подошедший мужчина помог Луше пролезть в вагон через окно. Когда они оказались в вагоне и пришли в себя, то поняли, что это Бог надоумил их на это дело. Они погрузили все в целости и сами были устроены чудесным образом — это второе, что ободрило Лушу в далеком неведомом пути. Это сознание утешало их почти двое суток, несмотря на то, что вагон был переполнен так, что негде было ступить ноге, и люди буквально задыхались от спертого воздуха.
В Архангельск приехали утром, город их встретил густым туманом и колючим холодом, пароходные гудки как-то непривычно пугали сердце Луши.
Огромная толпа людей томилась в неведении: когда придет паром и перевезет их через реку в город, на другую сторону?
Ледяные поля загромождали реку, и пароходы с трудом преодолевали препятствия.
Наконец, недоумение рассеялось, по толпе прошел радостный гул: ''Москва' идет!' Сквозь разрывы тумана, пробиваясь через льды к причалу, медленно, то и дело гудя, приближался пароход-паром. И опять, не дождавшись трапа, огромная людская толпа хлынула для переправы, цепляясь за что возможно, карабкаясь на палубу, как будто людей гнало какое-то неотвратимое бедствие.
Еще в ожидании на берегу, к Луше с парнем подошел какой-то мужчина, и узнав, что они едут к ссыльному на Саломбалу (островной район Архангельска), весьма любезно пожелал проводить их, куда нужно, и даже помочь в розысках. Луша доверчиво отнеслась к этому, хотя провожатый и не преминул кое- что украсть — люди от голода обезумели.
После того, как выгрузились, Луша без особого труда нашла тот дом, который был указан Петром в адресе, а как подошла к нему, сердце у нее привычно сжалось в вопросе: что ждет меня здесь? Жив ли он, или умер? Успела ли? Увидит ли она его, или придется только могилу мужа облить слезами в этом суровом нелюдимом крае? Дернув звонок, они замерли в ожидании.
Утренний туман рассеялся, и над головою открылось небо, но какое-то необыкновенное, не свое родное, нежно-бирюзовое, а темное, страшное, чужое. Сердце замирало от всего этого, при виде, как по небу, вдруг зыбясь волнами, задвигались разноцветные зловещие переливы.
— Ах, Мишка, погляди, что это такое? — испуганно, порывисто проговорила Луша, указав парню на страшное, жуткое явление на небе, — как это ужасно!
Парень вспомнил из школьных уроков и где-то виданных картинок и ответил Луше не без трепета:
— Теть Луш, это, наверное, северное сиянье. Нам учительница объясняла в школе, но какое оно страшное!
В это время пожилая женщина недоверчиво открыла калитку и спросила, глядя на неожиданных гостей:
— Вам кого?
— Владыкина Петра Никитовича разыскиваю я! — ответила робко Луша.
