— Какой ты глупенький, Павлуша… Во всяком случае, я жизнь твою спасла, а ты боишься даже приблизиться ко мне…
Павел сразу как-то ободрился упованием на Господа и ответил без колебания:
— Если бы я знал, что за вашу пилюлю вы потребуете такую страшную цену, то выбросил бы ее без колебания в окно — лучше умереть. Я не боюсь подойти к вам, хотя кроме вашего мужа, в вашей спальне никто не должен быть, но боюсь Бога и… не вы мне спасли жизнь, она в руках Иисуса. Вы же, наоборот, ищете погубить ее и так дешево, да и своей жизнью не дорожите.
Любовь Григорьевна, я вам заявляю решительно: если вы не остановитесь в своих прихотях, то я вынужден буду предупредить вашего мужа, для вашего же спасения. И как бы странно это вам не показалось, однако, скажу вам: вы ищете моей любви? Я уже люблю вас, но как погибшую грешницу, а не как женщину.
При этих словах Любовь Григорьевна, как-то неестественно, вздохнула, широкими глазами взглянула на Павла и, вскрикнув: 'Ах!' — беспомощно рыдая, упала лицом на подушку.
Павел быстро вышел от нее из дому, и, придя на место молитвы к потоку, опустился на колени:
— Господи! Тебе, могущему соблюсти от падения… Единому, премудрому Богу, Спасителю нашему через Иисуса Христа, Господа нашего, слава и величие, сила и власть… во все века. Аминь. Только Ты спас меня от этой вечной гибели, Сердцеведец мой, Ты видишь, как дьявол ищет погибели души моей, и знаешь, что я совершенно не виновен в коварстве этой несчастной женщины. Помилуй меня и спаси в дальнейших путях.
После молитвы, на сердце у Павла была особенная тишина и радость, а слова Евангелия долго потом не выходили из сознания: 'Противостаньте ему (дьяволу) твердою верою и убежит от вас'.
Любовь Григорьевну с тех пор почти никто не видел, а если она и появлялась, то, не вступая ни с кем в разговор, проходила мимо, особенно, уклоняясь от встреч с Владыкиным.
Через неделю после этого возвратился начальник строительства, торопливо зашел в дом и слышно было, как в их комнатах проходили сборы. Начальник то и дело выходил к дяде Ване с распоряжениями, а потом подошла к крыльцу подвода, в которую были погружены все вещи отъезжающей семьи.
Любовь Григорьевна вышла последней и, не поднимая черной вуали от лица, сдержанно попрощалась на ходу с Владыкиным и дневальным дядей Ваней.
Владыкин как-то облегченно вздохнул, когда повозка с отъезжающими скрылась за поворотом.
Глубокой осенью, Павел был с отчетом в управлении. Неизменный дружок его, Сережа, передал ему, что Любовь Григорьевна, заходя в отдел со своим мужем очень просила, что если когда-нибудь Владыкин Павел будет в городе, чтобы обязательно зашел к ним в гости, и рассказала, как найти их дом.
Павел, возвращаясь после своих дел, решил зайти по приглашению.
На стук в дверь к нему вышла открывать сама Любовь Григорьевна.
— Ах, Павел! — воскликнула она растерянно, пропуская его в дом, — Как это неожиданно! Очень рада видеть тебя, садись к столу… Познакомься, с близким другом моего мужа.
Среди комнаты, со смущенным видом, стоял Мацкий и, увидев Владыкина, ответил:
— Что же нам знакомиться, это же работник моего отдела.
И оба вместе стали угощать Владыкина всякими пряностями со стола. Павел заметил на столе две рюмки с недопитым вином и понял, что его посещение совсем не в пору.
Павел отказался от всякого угощения, что привело Любу и Мацкого в большое смущение. Николай Алексеевич заторопился и, извиняясь, ушел.
После напряженного молчания, Любовь Григорьевна, как-то робко, спросила Павла:
— Ты хорошо знаешь Мацкого?… Ты не подумай, чего-нибудь плохого о нем…
— Любовь Григорьевна, о нем-то мне нечего думать, это уже законченный развратник, а вот о вас с болью в душе сказал бы — безумная! Ваша жизнь еще только начинается, и вы совершенно не думаете о вашем будущем.
В моих глазах и, поныне неизгладимым, осталось зрелище — раздавленное поездом тело красавицы-жены Мацкого. Это он бросил ее туда своим развратным образом жизни! Знаете ли вы это? И знаете ли вы, что можете быть следующей?!
Люба, обличаемая совестью, заслонив собою стол, заторопилась убрать с него рюмки. Зацепив рукавом кимоно тарелку с колбасой, уронила ее на пол. Когда же стала собирать из-под стола, вдруг остановилась, поднялась и, вытирая обратной стороной ладони слезы, сказала:
— Павел, как ты счастлив. Я помню, как ты мне сказал: 'Зачем мне подбирать жалкие крохи со стола?' Ты в будущем видел себя господином, а я вот подбираю крохи у рабов под этим проклятым столом любострастия. Но что мне делать? Я подняться уже не могу. Володя (муж) любит меня, а я — грязная раба моих увлечений.
— Один Христос только может освободить тебя от этого рабства, и вот тебе мой совет, — ответил ей Павел, — крепко закрой дверь сердца твоего и дома твоего от своих друзей в кавычках. Со слезами, попроси прощения у мужа, потом у Господа, и Бог поднимет тебя. Не сделаешь так — погибнешь!
— Сделаю! — решительно ответила она после некоторого молчания, — спасибо тебе, что и тогда ты отрезвил меня, на 1-й фаланге.
После этих слов она, покраснев, упала на подушки и зарыдала.
— До свидания, — заторопился Павел, выходя от нее. С тех пор Павлу ничего не было известно об этой чете. Только Мацкий как-то спросил его:
— Что вы сделали с Любовью Григорьевной? После вашего посещения она стала совершенно неузнаваемой.
— Слава Богу, Николай Алексеевич, что она не стала, следующей по очереди, жертвой после вашей несчастной жены.
Мацкий, опустив голову, умолк, но впоследствии невзлюбил Владыкина.
После отъезда Любови Григорьевны с мужем, дядя Ваня с Павлом остались на малое время вдвоем. Но вскоре, с ухарским видом и с шумом, посетила их новая начальница. Бесцеремонно, она обошла все комнаты и заявила, что на днях имеет намерение здесь поселиться.
Павел любезно пригласил ее к столу в прихожей, на что она согласилась, без малейшего колебания.
За столом выяснилось, что она тоже заключенная, но имеет большие связи с начальством и намекнула, что всех, кто благосклонен к ней, может устроить всесторонне. В беседе с Павлом она, заметно, помягчела и узнав, что им распоряжается управление, а не фаланга, благосклонно согласилась оставить его на месте, а сама, с завтрашнего дня, займет большую комнату, следующую за той, где живет Владыкин.
— Ну, Павел, держись! — заметил дядя Ваня, проводив начальницу из дома. — Я увидел во время вашего разговора, что ты понравился ей. Видишь, как она переменилась к тебе? Это же, известная по всей округе… — здесь он назвал ее, по лагерному.
Владыкин почувствовал, что его благоденствию в этом домике подошел конец, и впереди его ожидают какие-то новые испытания…
Долго, до самой темноты, он молился у своего 'Хорафа' Господу и возвратился спокойный, уверенный в своем Искупителе.
Весь следующий день прошел в оборудовании комнаты для начальницы: мылись стены и пол, устилалась пышная постель, расставлялись цветы по окнам, а в углу водружена была густая елка до потолка и почему-то разукрашена, хотя на дворе стояла еще осень. К вечеру, когда уже было все убрано, пришла хозяйка и перебрав свой небогатый гардероб, разоделась, как на свадьбу. Дядя Ваня суетился у плиты, выполняя властные приказания новой 'госпожи', как он ее называл.
Павел пришел в комнату густыми сумерками и приготовился ложиться спать.
— Где ты, Павел, загулялся до сих пор? — бесцеремонно заявила Мария (так звали начальницу), распахнув дверь. — А я жду тебя, новоселье справлять. Давай, заходи, все готово. Только вот, винишка нет, ну ничего, пойдет и так, повеселиться, найдем чем.
— Да, что вы, что вы, товарищ начальник, — начал было Павел.
— Что? — поглядев на него, с иронией перебила она. — Во-первых, зови меня дома — Муся, в крайнем случае Мария Ивановна; во-вторых, не ломайся, как красная девица. Пошли! — и, ухватив Павла за
