фашизма на нашу Родину.
Повсюду в частях и на кораблях прошли митинги. Командиры и краснофлотцы клялись защищать Родину до последней капли крови, сражаться с врагом так же, как сражались отцы в гражданскую войну. «Наше дело правое — мы победим» — было на устах у всех. Однако всей глубины опасности, которая нависла над Родиной, многие из нас тогда еще не представляли.
С утра я все собирался съездить в зенитную батарею, сбившую вражеский самолет. Но немалую трудность представляло выяснить, какой именно батарее принадлежит честь первой уничтожить фашистского налетчика. Ни заместитель командира по политчасти 61-го зенитного полка Шпарберг, ни начальник штаба ответить на этот вопрос не могли. В самом деле, с батарей и наблюдательных постов видели не один уходящий в сторону моря и резко снижающийся с черным шлейфом дыма самолет, освещаемый десятками лучей прожекторов. К каждому самолету тянулись трассы зенитного огня с десятков зенитных батарей с берега и кораблей, и определить, какая из батарей сбила врага, было решительно невозможно. Краснофлотцы, командиры и политработники каждой батареи были уверены, что сбили именно они. («Не может быть, чтобы мы мазали. Наши снаряды наверняка угодили в самолет».)
Многие, однако, считали более вероятным, что самолет сбила 78-я зенитная батарея, расположенная на Северной стороне. Туда я и поехал. И у командира батареи лейтенанта Зернова, и у его заместителя по политчасти политрука Тарасова, и у всех краснофлотцев настроение было приподнятое, боевое.
Когда лейтенант подал команду стрелять по самолету боевыми снарядами, рассказывали мне краснофлотцы, сначала решили, что это обычное учение и сейчас же, как только будет проверена готовность, последует отбой. Но его не последовало.
— А морально к боевым действиям мы были готовы, — говорил мне Тарасов. — Сообщение-то ТАСС сообщением, но ведь мы заметили и другое: через три дня после этого сообщения — в «Красном черноморце» передовая «За мгновенную боевую готовность зенитных подразделений», в следующем номере опять передовая — «Связь в подразделениях ПВО должна работать отлично». Сначала удивились — слишком неожиданно такое внимание именно к нам, зенитчикам, а потом поразмыслили — да ведь это не случайно.
И тогда же обсудили обе передовицы со всем личным составом.
— Когда обсуждали эти передовицы, — сказал секретарь комсомольской организации краснофлотец Иван Шатохин, — командир и политрук нам втолковывали, что нам, зенитчикам, первыми открывать огонь по врагу. Так мы и действовали…
Тут политрук Тарасов рассказал, как война помешала Шатохину съездить домой. Ему предоставили очередной отпуск, провели заседание бюро и на это время обязанности секретаря комсомольской организации возложили на члена бюро младшего сержанта Пачкалова. Поскольку поезд уходит рано утром, когда еще только начинают ходить катера, Шатохин отправился на вокзал вчера с вечера.
Я посочувствовал Шатохину. И он рассказал, как сорвалась его поездка. На вокзале он услышал сигнал большого сбора. Командиры и краснофлотцы, вместе с ним ожидавшие поезд, решили, что опять начинается учение. А через несколько минут из репродуктора послышалось: «Всем военнослужащим возвратиться на корабли и в части».
— Мне стало не по себе, — говорил Шатохин. — Настроился побывать в своем Донбассе, у родных, в своей шахте — а тут учение. Сразу на ум пришел доклад полкового комиссара о международном положении. Он сказал тогда, что обстановка грозная, придется, видимо, воевать с фашистами, а я подумал: успеть бы побывать дома — тогда и воевать не страшно. И вот вижу: побывать-то дома не удастся, надо бежать на батарею. И все, кто был на вокзале, подхватили чемоданы — и на Графскую, а там уже катера ждут…
Когда Шатохин вернулся на батарею, она уже вела огонь по воздушному противнику. Не мешкая, включился в дело и он.
Вечером я говорил по ВЧ с Иваном Васильевичем Роговым. Мне нужно было доложить ему о происходящем и уточнить свои задачи в связи с начавшейся войной. Кроме того, я высказал ему желание остаться на действующем флоте.
— Учтите сами и подскажите товарищам, что в такой обстановке не исключено распространение ложных слухов и паники. Нужно пресекать их. До моего приезда в Севастополь оставайтесь на флоте. О вашей дальнейшей службе решим на месте. Побывайте в авиации, — сказал он, заканчивая разговор, и, помолчав, добавил: — О семье не беспокойтесь.
Я ни слова не говорил ему о семье, хотя и порывался сказать.
«Как понять фразу: «Побывайте в авиации»? Почему авиация, а не корабли?» — думал я, направляясь на командный пункт флота.
КП перешел в специально оборудованное помещение на берегу Южной бухты у Каменной пристани. Скала защищала его слоем твердого грунта толщиной более 30 метров. Здесь разместился Военный совет, начальник политуправления и начальник штаба флота.
В помещении чувствовалась большая влажность. Вытяжная и нагнетательная вентиляция была настолько малодейственна, что пришлось поставить электрогрелки, подсушивавшие стены. Дышалось тяжело.
У Кулакова я застал Бондаренко. Оба — с осунувшимися, озабоченными лицами. Я передал им свой разговор с Роговым.
Кулаков сказал, что вечером в Карантинной бухте подорвался на мине морской буксир СП-12. Катера, вышедшие к месту его гибели, подобрали 5 человек, остальные 26 погибли. Это были первые жертвы войны от магнитно-донных мин, тогда еще нам не известных. Их ставила немецкая авиация при налете на Севастополь.
Здесь же я узнал, что Военный совет флота получил приказание нанести удар с воздуха по Констанце и Сулину, уничтожить портовые сооружения, корабли, склады, нефтебаки и железнодорожное депо. Стало понятно, почему Рогов советовал побывать в авиации.
Ночевали мы с Бондаренко в палатке рядом с командным пунктом.
Несмотря на усталость, долго не могли уснуть. Каждый думал о своем и вместе с тем об одном и том же: как сложится судьба Родины.
На рассвете за мной заехал начальник отдела политической пропаганды военно-воздушных сил флота бригадный комиссар М. Г. Степаненко. Перед тем как ехать в 63-ю авиабригаду, стоявшую в Сарабузе, мы познакомились в штабе ВВС с планом бомбового удара по Констанце и Сулину. В момент нашего разговора первая группа 63-й авиабригады с грузом фугасных и зажигательных бомб была уже на подходе к Констанце.
— Это наш ответный визит за вчерашний налет вражеской авиации, — сказал начальник штаба ВВС Калмыков.
За пятьдесят минут мы доехали до Симферополя.
Город преобразился. Окна многих домов уже были накрест перечеркнуты полосками бумаги. Привокзальная площадь стала необычно многолюдной.
В течение двух дней сюда собирались все, для кого так неожиданно оборвался отпуск. Люди старались любым способом уехать к семьям, на места службы.
В Сарабуз мы приехали, когда первая группа бомбардировщиков уже вернулась с задания. Но на аэродром не возвратились два бомбардировщика. В экипажах самолетов, вернувшихся из боевого полета, были и раненые. Нам рассказали, что на обратном пути после бомбежки некоторые экипажи 5-й эскадрильи наблюдали, как самолет старшего лейтенанта Чернышева пошел на снижение в северо-восточном направлении. Видевших это успокаивало то обстоятельство, что самолет шел на снижение не резко и без дыма. Но на неоднократный вызов по радио самолет не отвечал. В штаб пришло донесение о том, что разбитый самолет СБ обнаружен западнее Зуи.
К сообщениям о погибших, раненых, не вернувшихся в строй привыкнуть на войне вообще нельзя. Но эти первые жертвы, первые горькие сводки переживались особенно остро.
В тот день мы побывали на разных аэродромах бригады, беседовали со многими летчиками, штурманами и стрелками-радистами, летавшими бомбить вражеские базы и аэродромы.
Экипажи воздушных кораблей и технический состав находились у своих самолетов, кое-кто
