Воспитание под Верденом

добавляет:

— Будет дождь, это так же верно, как то, что нам выплатят жалованье.

Во вновь пополненном батальоне свыше семисот человек; в его распоряжении двенадцать ручных и шесть станковых пулеметов. Ои занимает вдвое большее пространство, чем месяц назад. А француз все время подвозит на передовую линию свежие дивизии, дает им по-настоящему передохнуть короткое время, сытно кормит, не истощает нервную систему своих людей недостатком жиров, плохим мармеладом, хлебом, выпекаемым из неудобоваримых отбросов.

Эти четыре миномета должны заменить две изъятые батареи. Все созрело для заключения мира, что и говорить, но этого мира нет и в помине! Мимо них торопливо проходят солдаты в фуражках или стальных шлемах; они спотыкаются, то и дело поминают чорта. С другой стороны окопа, из-за нагроможденной земли, надвигается, как мрачная туча, всеми ощущаемая угроза. Двести» метров земли — большое пространство, но для ружейной пули это ничто. Атакующая пехота в пять минут пробегает его; снаряды в мгновение перелетают через него. Вот это и есть война, Вернер Бертин, вот она — перед вами! Теперь вы прилипли к крайней линии окопов, как муха к клею, ваше сердце трепещет, а между тем враг еще молчит. Сверху падает мягкий свет, ложась черной тенью в окопе. Разве они не слышали, как взлетела ракета? В эту ночь обязательно что-то случится.

Бертин замечает, что у него дрожат руки и ноги от все усиливающегося волнения. Он хочет выйти наверх из укрытия, добраться до уступа, врезанного в стену окопа.

Зюсман сердито шепчет ему на ухо, что он, наверно, сошел с ума. С помощью ночного бинокля там могут отчетливо различить его лицо на фоне черной земли. Тут, в окопе, безопасно, а там, в расположении соседнего батальона, возможно и разыграется, если француз не упустит случая, кое-что назидательное, как только прибудет новый состав.

Пулемет, мимо которого они проходят, начинает извергать неистовый грохот, с неописуемой жутью отдающийся в ночи. У Бертина, словно от страшного удара, внезапно останавливается сердце. Огня он не видит. Вот уже трещат пулеметы, три, четыре. Вблизи со свистом взлетают ракеты, отделяя от себя осветительные шары, бросая причудливый красный свет на лица притаившихся солдат. Тотчас же над их головами что-то, дико клокоча, вздымается вверх и с треском разрывается далеко впереди.

— Заградительный огонь, — кричит Зюсман в ухо Бертину, — бутафория, маневр, чтобы провести врага!

По тому, как оба саксонца прижались к земле, Бертин понимает, что и им страшно: немецкая артиллерия часто дает недолет. Ответит ли француз? Удастся ли этот маневр? Он удался. На далеком поле — сверканье и треск; со всех сторон — ослепительный свет. Из укрытия вдруг выходят люди в артиллерийских фуражках с угломером в руках; скрытые щитом миномета, они визируют блеск выстрелов французской батарей, выкрикивают числа. Ночное небо усеяно звездами. Гул, взрывы, огни, пламя, вой, грохот. Долго ли это продлится?

Бертин не выдерживает, у него трещит в ушах, отвратительное укрытие кажется ему теперь спасением; спотыкаясь, он бежит вниз по лестнице, отшвыривает в сторону полотнище палатки и видит свет, солдат, расположившихся на проволочных решетках сидя и лежа, с оружием под рукой. На ящике в жестяном подсвечнике горит стеариновая свеча. Воздух в окопе сперт и прокурен. Вид саперов, артиллеристов, саксонских стрелков вызывает у него тошноту. До сих пор их морочили красивыми небылицам не наделяли почетными званиями, но здесь обман не может длиться; в этом окопе из глины и балок — только растерявшаяся толпа, обреченный на гибель рабочий скот, согнанный с мировых рынков, насыщенных в настоящее время человеческим материалом. Бертин сидит под землей на доске, в двухстах метрах от врага, и, зевая от внезапной усталости, замечает про себя, что и здесь' лишь несут службу — не более. Над ним гудит земля, со стен валятся куски, превращенный в порошок грунт сыплется вниз между балок. Пехотинцы спокойно продолжают курить, а Бертин удивленно спрашивает себя: как случилось, что эта истина вдруг открылась ему? Как больно! Это она отнимает у человека силы, нужные для того, чтобы нести бремя жизни. Не может быть, чтобы повсюду происходило то же, что в его роте! Необходимо сказать об этом Кройзингу. Не Кройзинг ли стоит там в дверях? Да, это младший Кройзинг в унтер-офицерской фуражке, а какая славная у него улыбка! Веселенькие дела разыгрываются в подвалах фермы Шамбрет! Там стучат машины для производства колбас, растягивают кишки, на дверях висят новые правила об использовании человеческого мяса — с дряблой серой кожей.

Унтер-офицер Зюсман насмешливо и вместе с тем с глубоким состраданием смотрит на землекопа Бертина, который спит как убитый. Стальной шлем свалился у него с головы. Зюсман берет шлем в руку и помахивает им; он находит, что парень держался неплохо.

«Смена батальона произошла на полтора часа раньше положенного времени, без заслуживающих внимания осложнений».

Глава седьмая ПОДАРОК

Около одиннадцати Зюсман будит Бертина; свеча догорела, погасла. Бертину как раз снится страшная буря на Аммерском озере: будто молнии взрезают широкую поверхность воды, а гром, отскакивая от стены гор, отдается на низком берегу.

— Вставайте! Грандиозный фейерверк, стоит посмотреть!

Бертин мгновенно соображает, где он; у него болит голова, это, наверно, пройдет на свежем воздухе. Окоп полон народу, все смотрят куда-то назад. Шумы, похожие на звуки органа, и многоголосый гром наполняют ночь, а по полю в соседнем участке беснуется пламя. Бушует ливень- огненных разрывов, методически поливая подступы к полю сражения, хорошо знакомые низины и вы* соты окрестности. Снаряды вздымают вверх подобные облакам столбы пылающих^: газов и земли. Завывание, ошеломляющее;' злобное шипение, раскаты и треск, неистовый лязг. Сердце Бертина трепещет^ но он восторженно жмет руку Зюсману, захваченный мощью, с которой прорывается наружу страсть человека к разрушению, — это упоение всемогуществом зла! Стоящий рядом унтер-офицер, саксонец, очкастый и худой, поражает Бертина спокойным замечанием:

— Это-то мы умеем, на это мы мастера!

Из-под шлема, с обросшего щетиной узкого лица, на Бертина глядят умные глаза; на груди, в верхней петлице, две ленточки — бело-черная и бело-зеленая. Бертина захлестывает волна удивления и гордости за товарищей, этих храбрых немецких солдат, верных долгу, несмотря на всю безнадежность положения, чуждых бахвальства, гордость за них, прошедших через все испытания.

К счастью, первый батальон успел укрыться от огня.

— Случись это на десять минут раньше, — слышит он голос Зюсмапа над своим ухом, — всем была бы крышка. — Вслед за этим — Бертин это знает — в игру вступит немецкая артиллерия. Расчеты одной стороны скрестятся с расчетами другой, и из них родится новое разрушение, новый день уничтожения. Молодой саксонец тем временем лениво зажигает трубку, еще несколько солдат прикуривают от его зажигалки.

Дикий шум понемногу затихает, люди опять понимают друг друга. Только над укреплением Адальберт все еще рвется шрапнель.

— Это, наверно, длинные десятисантиметровые, — предполагает саксонец, — повидимому, они получили большую партию снарядов, от которой теперь стремятся избавиться.

— Разумеется, — говорит рядом стоящий, — чего доброго, пришлось бы их отправлять обратно в тыл, если бы вдруг сегодня ночью объявили мир.^

Молодой унтер-офицер возражает. Так скоро мир не наступит. До этого солдаты еще успеют вылакать не один котел кофе. Слишком многим людям предстоит еще нахватать орденов, слишком многих надо успеть наградить, прежде чем будет дозволено водвориться миру.

— Тут не одни только ордена, — говорит его собеседник.

Бертин настораживается: эти пот рассуждают, как Паль, как трактирщик Лебейдэ, как рабочий газового завода Галецинский, как гамбуржец Везэ.

В наступившем сероватом мраке слабо светятся под резкими контурами шлемов их лица, напоминающие маски. Внимание дежурных опять устремлено на передовые линии, остальные не спеша расходятся по блиндажам. ¹