малоприятную для моего следовательского гонора фразу: «Ответа нет», а под конец ещё одну — совсем уже обидную: «От подписи отказался» — и вызывать понятых.
Но, видно, судьбе показалось, что мало для меня такого испытания; она приберегла новое. Вынес я постановление об аресте Михайловского, подписал и понес прокурору на утверждение. В тюрьме, думаю, Михайловский иначе запоет. Посидит в камере среди шпаны, перейдет с домашних хлебов на ржаной паек и, глядишь, развяжет язык.
Прочитал прокурор мою бумагу, спрашивает:
— Не рано ли?
— Что вы, — говорю. — В самый раз!
И излагаю ему свою позицию. Даже новые доводы по ходу отыскал — дескать, находясь в изоляции, Чеслав потеряет возможность сговариваться с Зосей и, помимо прочего, влиять на свидетелей.
Выслушал меня прокурор. Очень внимательно выслушал.
— Значит, не повлияет? — говорит. — В изоляции?.. Это вы здорово придумали. Молодцом, молодцом, Оленин… А я-то, старый дурень, полагал, что не впустую вам про случай с попом рассказывал. С сельским батюшкой…
Многое он ещё мне сказал: и об объективности следовательской, и о вреде поспешности, и о том, что терпение — мать успеха, и о пользе кропотливого изучения мельчайших деталей, но я, поостыв, и сам сообразил, что забрел куда-то не туда. Чем я уличал Михайловского? Тоненькой цепочкой косвенных улик, каждая из которых, взятая в отдельности, ровным счетом ничего не доказывала. Опознанная Милехиным шинель? Бурки? Заключение экспертизы, что на бурках и шинели имеются следы человеческой крови? Показания, что Михайловскому было известно прошлое Зоей? Какое всё это имело доказательственное значение, если я не установил важнейшего — что убит именно Чернышев? А что, если Чернышев бежал из Москвы… ну, хотя бы потому, что испугался угроз Михайловского? И убит не он, а кто-то другой? И шинель не его, и бурки…
Вернулся я в свою комнату, где под присмотром понятых ожидал меня Михайловский, вручил ему повестку на очередной допрос и, взяв подписку о невыезде, отпустил восвояси.
11
Невеселый это был вечер. Материалы по делу я взял с собой домой и просидел за ними допоздна. Папирос выкурил бездну, но путного ничего так и не придумал.
Сижу, курю, а Пека — возле, юлой вертится.
— Серёж, а Серёж…
— Чего тебе? — говорю.
— Не сознался он?
— Не сознался, — говорю.
— А сознается?
— Сознается.
— А тогда чего?
В этот вечер мне позарез нужен был слушатель. Такой, как Пека. Чтобы не перебивал, не читал мораль, не философствовал глубоко на мелком месте.
Так и получилось, что за неимением более подходящего собеседника рассказал я Пеке о своих неудачах,
Задумался он.
— Да, — говорит. — А ты его попугай…
— Как это — попугай?
— Скажи, что застрелишь. Я книжку одну читал. Мировая. Нат Пинкертон называется. У него там ещё помощник есть — Боб Руланд. Здорово они бандита одного напугали. Посадили на электрический стул и говорят: признавайся, или мы тебя сейчас казним и будешь ты обугленный труп.
Смешно мне стало.
— Ладно, — говорю. — Попугаю. А ты давай ложись спать, Боб Руланд.
Уложил я Пеку, загасил верхний свет и отправился на кухню картошку варить к приходу Комарова- старшего. Такая у нас с ним была договоренность: кто раньше освободится с работы, тот и стряпает ужин. Меню у нас было не очень разнообразное — жареный картофель с салом или каша-овсянка на молоке, но без сала. Готовить их мы наловчились мастерски. С «секретами», по особой — у каждого своя — технологии.
Комаров приехал за полночь. Поужинали мы с ним и стали держать военный совет.
И кое-что придумали.
Утром рассказал я прокурору о нашем с Комаровым плане. Понравилось ему.
— Наконец-то, — говорит, — слышу я речи не мальчика, но мужа. Желаю успеха.
План наш был до смешного прост. Раз Михайловский предпочитает молчать, допрашивать его бессмысленно. Больше того — глупо, ибо после каждого допроса он будет, по существу, из наших рук получать информацию о ходе следствия. Не лучше ли в таком случае не вызывать его вообще? До поры до времени, разумеется. Пока не скопим нужного количества данных… А пока… пока пусть себе думает, что мы от него отступились. Если убил он, то рано или поздно он вспомнит об оставленных на месте преступления следах и попытается их уничтожить. И на этом попадется, ибо Комаров взял под наблюдение каждый шаг его и Зоси.
Автором плана считался я, но принадлежал он не мне, а Комарову. Прокурор со своей стороны тоже внёс предложение — дать работникам розыска задание установить всех знакомых Чернышева и допросить их под одним углом: что, когда и при каких обстоятельствах говорил он о своих отношениях с Зосей. Не жаловался ли, что ему угрожают? Не боялся ли чего?
12
Утром позвонили водолазы. В шести свертках, найденных ими под корягой и тиной у самого берега пруда, оказались части трупа, пригодные для опознания и экспертизы.
Выехал я на место происшествия по звонку бригадира и застал его в состоянии тихого раскаяния.
— Вы, — говорит, — на меня не серчайте. Зря я вам, выходит, концерт представлял. Ошибся маленько И то — сами поймите — что такое есть водолаз? Морской орел, дельфин, вольный житель океана. Ему трудности подай, ему простор нужен, а тут его сунули в лужу копаться во всяком дерьме. Обидно! Мы же, как ни крути, ЭПРОН — экспедиция подводных работ особого назначения. Пакетботы со дна поднимаем, «Черный принц» с английским золотом искали — государственного масштаба работа.
В общем, оказался он хорошим парнем, этот водолаз. Немножко, конечно, хвастун, немножко — трепач, но по сути — простой и незлопамятный.
— Начальнику, — говорит, — передай наш одесский. Убедительный он у вас человек.
— Убедительный, — говорю.
— И ещё передай — ты слушай сюда, товарищ, — дамочка тут одна на днях крутилась. Очень интересовалась знать, чем мы заняты и что нашли. На лицо здорово привлекательная. Блондинка и всё такое прочее. И фигурка, и ножки — всё при ней.
Судя по описанию, это была Зося. В тот же день предъявил я водолазам, порознь, фотографию Михайловской, полученную Комаровым путями неисповедимыми и в рекордный срок. Вообще, как я успел заметить, Комаров говорил мало, а делал много. Способов своих, повторяю, он не раскрывал никому, даже мне, хотя жизнь под одной крышей сблизила нас настолько, что злые языки в прокуратуре острили, что, дескать, субинспектор достает для Оленина улики по блату. Словечко «по блату» тогда только что из воровского жаргона вошло в обиход и было модным.
