постоянные курсы санитаров, дезинфекторов, дезинфекторов-инструкторов, лекторов и красных сестер. Все эти работники поступают в части для работы.
Итоги работы таковы: К 20 марта во всех госпиталях, приданных армии, было около двадцати тысяч свободных от больных мест. Все госпитали приведены в порядок. Работа налажена, насколько это позволяет разрушенный хозяйственный аппарат страны. В тяжелой борьбе с сыпным тифом пало много преданных работников армии, отдавших свою жизнь работе по оборудованию лечебных мест и самому лечению. Десятки наилучших товарищей унесены в могилу, сотни выбыли из строя. Красная Армия никогда не забудет этих безымянных, погибших в сибирских степях и необъятных пространствах, и имена их наравне с именами всех борцов войдут в историю освобождения трудящихся.
Начсанарм и военком
Едем опять на новое место.
В Иркутске попадаем на конференцию, где обсуждается вопрос об организации Дальневосточной республики.
Высок в армии авторитет санитарного управления: он завоеван самоотверженной работой, результаты которой известны всем. Да и сейчас вместе с передовыми частями продвигаются наши летучие отряды, организующие питательные пункты, изоляторы, бани, прачечные. Не случайно всюду на нашем пути чистота и порядок.
Даже в Тулуне, где из-за взрыва моста образовался затор, царил образцовый порядок на переправе через реку[17].
В Тулуне пришлось оставить заболевшего тифом Рушниченко[18]. А на обратном пути мы уже разыскали только могилу боевого товарища…
Дальше, дальше, к Байкалу!
Начало апреля. Мы сбросили полушубки, пимы и сразу стали подвижнее, моложе.
Ангара, воды которой казались в городе грязновато-желтыми, убегает в сторону от железной дороги, потом, извиваясь, подползает все ближе и наконец, прозрачная и красивая, ложится рядом с полотном.
Кругом высятся горы, берег совсем отвесный. Восхитительный пейзаж напоминает предгорья Кавказа. Но здесь все дышит суровой простотой и словно подернуто печальной дымкой.
Поезд идет медленно, делает по временам головокружительные повороты, и тогда отчетливо виден хвост состава.
Ангара неспокойна. Скоро она приведет нас к Байкалу и принуждена будет стыдливо стушеваться перед могучим раздольем озера-моря.
На горизонте уже видны байкальские горы со снежными вершинами. Потом открывается сам, скованный льдом, Байкал с застывшими у пристани пароходиками.
Мы высыпаем на берег, поем:
«Славное море — священный Байкал…»
Глава шестая
Семь лет спустя
Парижская цветочница была очень приветлива.
Я попросила сделать венок из красных роз и алых гвоздик. Объяснила:
— Еду на Пер-Лашез…
— Как же, Пер-Лашез! Знаю, знаю, — живо откликнулась девушка, и мне показалось, что ей понятно мое желание.
У центральных ворот знаменитого кладбища при входе — полицейский пост.
Красавец ажан с готовностью поддерживает мой тяжелый венок.
— Какую могилу угодно найти даме?
— Мне нужна Стена федератов.
— Стена федератов? — Полицейский удивленно оглядывает меня. Вынимает карту. Разыскивает какую-то точку, объясняет: — Сначала по главной аллее, потом свернете влево, подниметесь вверх, затем пойдете вправо. Старайтесь держаться правой стороны. Вот здесь полянка, деревья, а это — Стена федератов.
На небольшой площадке высится памятник какому-то генералу. Дальше тянутся мавзолеи, роскошные статуи, бюсты, гробницы. Все в идеальном порядке.
Чем дальше углублялась в этот город мертвых, тем все яснее становилось: Пер-Лашез — кладбище парижских богачей.
Идти нелегко: продавщица сделала славный венок.
Спрашиваю у какого-то прохожего:
— Будьте добры сказать, где находится Стена федератов и верно ли я иду.
— Стена федератов… Стена федератов?.. Нет, не знаю, не видел.
К счастью, попался на пути рабочий, вывозивший на тачке опавшие листья.
— Скажите, товарищ, где Стена федератов?
От неожиданности рабочий выронил грабли:
— Стена федератов? Вот там. Нет, нет, подождите! Я проведу. Пойдемте.
По дороге он говорит:
— Вы иностранка и, наверное, русская. А венок несете на могилу коммунаров. Спасибо. Дайте помогу.
Вдали показалась ограда. Кладбище в этом месте было похоже на пустырь. Несколько старых деревьев, дальше — позеленевшие от времени кирпичные стены. Маленькая прогалина, а влево…
Я скорее почувствовала, чем узнала… Волнуясь, поблагодарила моего провожатого.
Посередине мраморной доски крупные цифры — 1871. Кругом опавшие листья, заросшие дорожки. Кое-где на стене развешаны дешевые вечные венки, сделанные из какой-то красноватой массы.
Невдалеке одинокая могила со знакомым бюстом члена коммуны Делеклюза.
28 мая 1871 года — последний день Парижской коммуны.
28 мая 1927 года стало последним днем моей жизни с сыном.
Мой мальчик ушел от меня так неожиданно, так ужасно!
— Мамочка! Расскажи про фронты. Расскажи, как вы воевали.
— Все расскажу, все опишу. Прочтешь ты, прочитают все дети. Только не торопи, дружок. На все будет время.
Нет, не хватило нам времени, любимый!
И мне приходится выполнять твою просьбу после твоего ухода!
Я начала писать эту книгу много лет назад. Писала, как могла, как запомнились, как отложились в памяти события и переживания далеких теперь уже лет моей юности. В моих воспоминаниях много личного, интимного. Но через все годы я прохожу вместе с тобой, мой мальчик, прохожу, ощущая рядом тебя, тепло твоей жизни…
После окончания гражданской войны, в 1921 году мы снова оказались в Томске. Я была редактором газеты, председателем комиссии по чистке парторганизации. А мой малыш был почти всегда рядом.
В редакции газеты Мурзик — свой человек. Подружился с сотрудниками, знает всех посетителей.
Весной ему сшили шинель и сапожки. На улице он козыряет красноармейцам.
Один из секретарей редакции, комсомолец, уходил по призыву в армию. Мурзик так «напутствовал» его:
