Но сейчас я понимаю в себе только «инакость». Все остальное ушло на задний план. Мне страшно от себя. Внечеловеческая моя душа делает меня нечувствительной ко многим радостям бытия, делает для меня невозможным – просто жить, терзает противоречиями высшего порядка, губительными вопросами, ответить на которые не под силу никому из живущих. Мой несколько «приподнятый» стиль характеризует это свойство натуры. В рецензиях, стихах, даже дневниках. Нет, я не сбиваюсь на патетичность. Но эта «приподнятость» интонаций, жестов именно то, чем я пытаюсь поделиться с другими, передать свою нездешность этой осо- бинкой. А как еще? Иначе мне место в психушке. Мое творчество – то единственное, что поддерживает во мне жизнь. Отними это – и я задохнусь. Творчество, вдохновение, желание его – и я способна притворяться человеком. Но все равно, как русалочке, ходящей по земле, как по разбитому стеклу, и не умеющей передать о своей боли человеческим языком, мне мучительно жить и выглядеть человеком. Она нечеловечески много хотела от своего принца. Я слишком многого хочу от жизни. И как можно быстрее. Боль все сильней. Я молча плачу. Сказать об этом иногда удается. Но сил моих все меньше и меньше. И только постоянное движение вперед сохраняет видимость живой жизни. Я иду по разбитому стеклу своих разочарований и восхваляю города, любимых мужчин и свое измученное сердце. Я говорю об этом красиво. Иногда слишком красиво. В этом тоже болезненность. Я из страдания выращиваю розу и упиваюсь ее ароматом, на мгновение забывая, что и она не настоящая, не человечья. Я пишу. Я красиво пишу. В опровержение всем болям мира. Я иду куда-то, может быть, по кругу? Замкнутый психоз лестницы. Меня называют женственной, томной. Меня называют поэтической натурой. И я теперь поняла, почему это меня обижает. Внешность хрупкой незнакомки, а все во мне насмешка над женщиной. Я – не она. И уж конечно, не он. Я – вне возможности живых проявлений, самовыражений. Нет, все это, конечно, есть. И все это тысячу раз нет. Притворство. Кривляние. Сущность не меняется, даже если из рыбьего хвоста сделать две чудесные ножки. Я не знаю, как называется то, что во мне, но я – не человек. Может быть, это различие только духовное? Неспособность воспринимать жизнь, как все. Неспособность быть ею, влиться в ее поток естественно и легко. Не умею. Дело не в комплексах. Все зашло значительно глубже. Противоречие меня и жизни, по которой ступаю, которой касаюсь окровавленным сознанием. Каждое прикосновение к ней – рана. Незаживающая. Я терплю. Жизнь-принц относится ко мне с любовью, но не станет из-за меня жертвовать своей аристократической судьбой. С другой стороны, кто знает. Выбор за ней. Я уже его сделала.
3.06. Ничего глупее не могла вчера придумать, как встретиться со Славкой. Была гроза. Мы гуляли по центру. Спрятались от дождя в крошечный кофейник недалеко от Тишинки. Там нас угостили водкой. Потом пошли, пошли и дошли до Дома Кино. Зашли в кафе напротив. Он взял себе покушать, а я пила Амаретто. Ах да, до этого мы были в зоопарке. Бедные звери в невыносимо маленьких клетках. Там развели какое-то строительство, ползоопарка перегорожено.
Я для него, видите ли, загадочная. Олицетворение нежности. Все, как раньше. Я не знаю, что меня держит. Почему я так усиленно сопротивляюсь? И смогу ли и буду ли я это делать дальше? Я, наверное, обречена остаться старой девой. Сказала, и смешно стало. Сама форма выражения смешная. А с моей нездешностью это вполне логично. Все меня хотят убедить, что жизнь-то, она не сахар, обломает еще. Снизь скорость, поубавь запросы. Все равно не получится всего. Все, мол, начинали так, сейчас довольствуются немногим. Привыкли. Я не смогу. Не дай бог мне смочь.
Пропала совсем. Не читала ничего к экзамену. А Есаулову моя эссеистическая писанина вряд ли понравится. Прижмет бездной вопросов.
Сдала теорию на 4
Сл. просто «завелся» на меня. Так хотелось бы думать, что я его на самом деле интересую. Что это не банальное мужское упрямство. Так хочется надежности. Не трахнулись и разбежались. А правды.
7.06. Мои стихи – горькие корни разлуки, приходят всегда вдруг. Я болею самыми лучшими подолгу.
Забытое так мучительно. Память о нем обречена на проклятие. Не пережить заново себя. Не впустить в прощание это неведомое тепло. Забытое – всегда тепло. Невоплотившееся. А если это гениально? Никто не узнает теперь.
Критика – это мертвые формы претензий. Претензий на значительность, поза.
До экзамена по латыни осталось 3 дня. Изумляю себя и мир своей беспечностью. Грозный голос судьбы. Но не по этому поводу. А в связи с моими «загибами». Сегодня захотелось пройти по Арбату. Во что бы то ни стало. Дождь кончился. Солнце вымученно улыбалось из-за вечерних худых туч. Торговцев почти не было. Дождь разогнал всех. Я шла по мокрому, такому своему, близкому и гостеприимному Арбату. И было хорошо. И в который раз грустно. От тоски за свое несвершив-шееся, но предчувствуемое всей жизнью души. Такой был сильный импульс. И пронеслось в пустоту моцартовской безумно-вдохновенной улыбкой. Улыбкой тени, которой не разрешают выполнить свой долг. Бродит, неприкаянная, рядом, забрав у меня все лучшее. А я смотрю и даже завидую ей. Кажется иногда, она – настоящая, это я – мимо. Не мое место – человек. Не во мне.
Я люблю живое творчество. И судьбы тоже. Критика изначально предполагает смерть. Смерть от удушья условностей и контекстов. Она замкнута в себе. С миром не соприкасается, вернее, соприкасается, но лишь внешне. А жизни в ней – пшик!
Арбат бормотал мокрые созвучия вечера. Я зашла в Дом Актера. Поднялась на второй этаж, в холл для приемов. Заглянула в буфет. Делала вид, что кого-то ищу. Никого не нашла.
Кто же эта девушка, которая все бродит и бродит по Москве в поисках неведомого чуда? Всматривается в лица прохожих и манекенов, не видя разницы. Она ищет чудо. А чудо для нее человек, в которого всматриваться нет смысла, слишком хорошо ей знакомо его лицо. В него не надо всматриваться, его можно видеть и любить. Каждую минуту, каждое мгновение. Кто же, кто же эта странная, «существо из сказки», «не от мира сего», хрупкая и молчаливая, тревожная и прелестная? Кто она? Зачем она идет, улыбаясь, по этой сумеречной липовой аллее, смущая Москву гениальными догадками и пронзительными стихами любви? Где она была раньше, и что связывает ее с жизнью живущих ныне? Она так редко умеет быть похожей, соответствовать их правилам. И страдает от этого. И находит в этом волю и счастье. Ей легко писать разное. О городе, чуде и любви. Она так много поняла за эти бездонные прогулки. Она пойдет снова. Она шла здесь вчера. Булыжники сохранили симфонию ее шагов. Слипаются веки деревьев, но и они перед сном произнесут ее имя. Она одна не знает его. Другие давно догадались. Или ошиблись. Или забыли. А она бродит по Москве и ищет. Может, его? Может быть, того, кто точно знает? И не обманет. И скажет человеческим теплым земным языком. Я люблю тебя, Печаль. Я люблю тебя… Жажда прошелестеть, пробормотать, пережить эти слова делает ее одержимой. Одержимой любовью. К самой любви. Ей так долго было некому сказать это, что сейчас она готова вглаживать эти слова в кору деревьев легкой ладошкой. Или только взглядом, хотя бы одним-единственным, произнести их, обращаясь к небу. Прохожие, ей, ау, любимые! Манекены, патрули, призраки! Я люблю, хочется ей кричать. И она идет, идет. Машины, машины, забор синий, как слеза лета, ладони, губы. Плачет, опять плачет. Иногда во сне. Но чаще всерьез. «Но слезы текут в моей душе». Да, гений танца, в моей тоже. Трагично. Нелепо. И чисто. Звучат слова и музыка, не сливаясь, а лишь болея мыслью о близости. Тело и душа, жизнь и дуэль с нею. Она будет идти по этой улице бесконечно. Она уже дала слово, что чудо для нее – он. Его имя она знает. И надеется, что его именем сможет найти свое, наконец. И станет легче. Вдруг это правда? Тогда я разревусь от счастья. Я так хочу, чтобы она была счастлива. Пусть идет. Я благословляю ее.
