колонны, которые с легкостью поддаются, оказываясь хрупкими, даже беззащитными перед человеческим отчаянием. И он ломает себя, перечеркивая соб-
ственную жизнь и заглядывая в тот мир, но только заглядывая. Потом будет проще и горче. И высокий язык стихов станет доступным. И Нижинский – великолепный, улыбающийся и тревожный – будет рядом с ним. И их жизни, их рассуждения, даже, кажется, внешности так похожи теперь. И, кажется, нет преград между болью и смертью. И только талант проводит свою черту между ними. И надо стреляться. Зачем? А дальше так нельзя – надо стреляться. Хотя знают уже, что не будет ни выстрела, ни смирения. И поздравить с днем рождения друг друга. Ведь оно в один день. И Нижинскому не терпится расспросить о своих похоронах, последних. Все ли в трауре и кто плакал. Лишь иногда вспомнят об именах, городах, в которых жили, живут и будут жить, о людях, с которыми бывают рядом. А сейчас изменяющаяся, не понимаемая самими до конца жизнь. Или представление о ней? Стихия импровизации, Судьбы и тайны. За пределами разума, логики, тишины. Где может появиться любой предмет и исчезнуть в никуда, где не обязательно отвечать на вопрос, а сделаешь шаг – и окажешься в соседней реальности. Звучат стихи, и маленькие создания в костюмах его лучших балетных героев двигаются, скользят мимо, молчат. И Нижинский свободен только там, с ними. В светлом безумии игры. Между светом и тенью. Болезнью и счастьем.
Нижинский творит жизнь, подшучивая над обыденностью мира. Насмешливо присматривается: поверили? И вновь и вновь забывает обо всем. Вне времени и вне судьбы. Он знает о них слишком много. Безумие несостоявшегося танца в нем: в сердце, в каждой интонации и взгляде. Оно загнано внутрь. Но не уничтожено. И его игра с жизнью – последний выход. Игра пленительная, губительная и возвышающая, длящаяся в пространстве души. Легкая, непринужденная, дающая жизнь новым фантазиям и тревогам.
В Нижинском легкость таланта и безумие таланта – на сцене, где он всегда один. Проклинающий свое одиночество и умоляющий оставить его одного. Завораживает жизни многих и болеет своей «нездешностью». И всегда оставаясь собой, живет реальным осуществившимся вымыслом, от которого скрывается и который вновь ищет. И на произвол судьбы выбрасывается из окна любовь, которая не хочет больше ни подчинять, ни подчиняться.
Невозможно укрепиться мыслью, описать то или иное движение, жест, разговор. Непредсказуемость, недораскрытость их судеб играют сами по себе. Игра в загадку, в жизнь, в Нижинского, который рифмуется с жизнью. Его слезы – одновременно и часть игры, и такая горькая пронзительная нота в финале этого необычного представления.
Спектакль не оставляет ясного определенного чувства. Шаткую грань между ним и миром переходить не хочется. Потому что, перейдя ее, можешь не обнаружить самого спектакля. Разъяснения разрушают его невесомую сущность. Жизнь в мифе? Или бесконечный прекрасный танец? Возникает ощущение двойственности игры, когда каждый играет самого себя: Меньшиков, Феклистов, Нижинский, Незнакомец, кукла в человеческий рост – копия Нижинского, которая вдруг оживала, играли свет с тенью, музыка, дети – каждый сам по себе, и все вместе сливалось в игру, временами озорную, временами провидческую, но всегда необратимую. Классическая ясность интонаций в сочетании с неожиданными клоунскими деталями в оформлении П. Каплевича подчеркивали игровую природу действия.
Спектакль все время пытается приоткрыть завесу некоей тайны и одновременно не хочет притрагиваться к ней. Но, не осознавая того, живет в пространстве творимой сейчас легенды. Весь его запредельный мир – перевоплощение мига, когда, отрываясь от земли, замирает в стремительности полета душа. Неизвестного, но волнующего и беззащитного существа. Без которого уже не можешь и не хочешь быть. Но от которого уносишься в несуществующие дали, где уже мерещится видение новой встречи.
СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
Всем тем поэтам,
Которых я люблю.
