Замшевые ботиночки. Листья золотистые и алые под ногами бесконечно. Зонтики черные мужские. Вместо тросточки. Коляски черные наивными кляксами. Это уже город королей, где каштаны, аккуратные немецкие домики, а если на электричке час проехать, окажешься у моря. Зелено-хмурого, но замечательно талантливого. Благородная осанка воли. Воля быть счастливой. Быть. Вроде меня. Наяву остаться такой, какой придумала в сне вчерашнем. Ночь кончается. Успеть загадать птицу. Как зовут, не помню. От чайки только звучание, а смысл от синей птицы. Между ними ничего нет. Разве что Джонатан Ливингстон. И его стая. Тает на глазах мелодия. Уже не помню. А воплощалась в жизнь. Бестелесное, странное, тонкое. Нет совсем. Одеколон-грубиян мешает наслаждаться французскими духами. Моя последняя любовь была легкомысленная и жаркая, как тропики. Хотелось остаться в повязке из банановых листьев и носиться по Берегу Слоновой Кости. Кокосовые орехи предчувствий разбились и оказались пустыми. А я думала, черви едят только лесные. На песочке у моря. Грустные глаза южных созвездий. Я их никогда не видела. Не смотрелась в них, как в зеркало. Но я их помню. Тигры, тропочки, по которым пробираются зверушки наших страстей. Тигры их лопают и становятся огромными воздушными шариками. Рыжими. Улетают в небо и зависают над головой, грозя лопнуть и обжечь нас тысячами раскаленных брызг испуга. Это повседневность. Бури зависят от нее, и мы зависим. Рыжие тигры, я вас сдую. Я уеду на белой лошади в летний сад и встречу благородного юношу. Он подарит мне песню и колье из звездных алмазов. Он будет носить меня на руках и любоваться моими нарядами и грацией. А я улечу от него в Англию, к тому, который забыл и уже давно не пишет. Вот так и кончится присказка. А дальше нельзя. Потому что сама не знаю, что там.
Только поверишь в себя, думаешь, что все повернулось светлой стороной, удачей, оказывается – не тут-то было. Только мираж. И тем больнее, что все время чувствуешь близость желаемого и невозможность сделать его своим, даже если пробуешь – все тщетно. Это состояние длится довольно долго. Но сейчас во мне нет отчаяния и тоски. Напротив, так спокойно и безмятежно. И, может быть, это страшнее. А может быть, лучше. Тигры, я вас сдую. Когда-нибудь, но непременно.
Что у меня? В жизни, внешне и во мне? Четко: облом в личной жизни, облом в карьере (кинопробы нет), облом в учебе (нет признания и уверенности, без этого что бы ни делала – не имеет значения, ведь ни до кого не доходит, что хочу сказать, комплексую), ненормальность самочувствия (неустойчивое состояние), денег не то что не хватает, я просто сейчас про это не думаю, трачу только на продукты, большего позволить нельзя, живу одна, в комфорте, бытовая обеспеченность полная, недовольна собой во всем, что касается внешних проявлений, постоянная скованность. Вот все это. И что же? Анализирую, зацикливаюсь. И не сдвигаюсь с мертвой точки. А может, наоборот, нахожусь в постоянном движении. Только, сдается, по кругу. Сейчас относительно неплохо. Это расслабление, нельзя же все время гореть – погибну. Но это временное забытье вопросы не уничтожит. Можно смириться и замолкнуть.
Можно смириться и обрести настоящее в себе.
Ночь.00.30. Ни одной звездочки. Смех на улице. Мокрые перила балкона. Дерево под балконом совсем продрогшее, ни одного листочка не осталось. Я и не заметила. Такое горе. Сыро и свежо. Шумит ветер, ше-по-том. Окна кое-где еще горят. «Огни большого города». Зачем мне эта странная пустота? Зачем мне мое бытование, бытие? Безумно спокойно вокруг. До совершенства. Город живет собой. Самодостаточен и изыскан. Машины редко, очень редко. Ветер. Хорошо быть чем-то не имеющим ни прошлого, ни будущего, только свое, возможное, но не конкретное. Я. Ночь. Строгие взгляды покровителей. Тучи, я не достучусь до пришельцев, а им не нужно прилагать никаких усилий. Они видят и слышат меня всегда.
Я не видела тебя миллионы мгновений, их так много, что можно посвятить жизнь этому событию, как произведению искусства, не созданному, но уже живущему во времени. У него, правда, лишь одно измерение. Потому, что моя любовь слишком много значит для мира, ее не пускают в повседневную реальность, оберегают от посторонних взглядов.
На грани смысла и возможности. Дальше сердце остановится. Ночь. Ностальгия. Брежу иными мирами и душами. Скучаю по себе прежней, времен легкомыслия и эпатажа. Времен Франции XVI века, когда казнили короля, и я родилась в Руане и была при дворе видной дамой. Гудки машин. Мышиная возня сомнений. Сейчас нет ничего, кроме ночи и меня, где-то сбоку город. Я растворяюсь в своем сознании. Сердце подкалывает холодок свежести. И никого. Ни рядом, ни в жизни. Самосовершенство. Самозабытье. Улетаю. Узурпирую власть судьбы. Ослушалась и осталась собой. Осталась все же. Не пропала в ночи и своей душе. Выкарабкиваюсь из пропасти. Старею потихоньку. Скоро 19. Ностальгия по славе и благородной грации. Недовоплощенная я. Полукровка. Не плебс, но и не род. Режьте на куски мое сердце, быть другой не умею! Сами захотели увидеть, что получится, смотрите. Я бледная, тоненькая, как веточка, гибкая. Грусть застилает глаза. Но ветерок. Знаю, мне суждено остаться. Я терплю. Любимых не оплакиваю. Привыкла к потерям. Себя испугать уже не способна. Стала взрослой. Но такая ночь терпкая, жестокая и сильная. Открытая дверь балкона. Доносится шум. Я стою и ощущаю, как по капельке ночь растворяется во мне, входит в мое бытие, и я вдыхаю ее густой аромат. Петербург померещился, край света и сияний. Пыль. Партитура жалости соревнуется с мизансценами буден. Но победит прибой. Пристанет мелодией навязчивой.
Самого главного никогда не получается сказать. Никогда. Что-то остается на донышке. Не дается смыслом. Но я его чувствую. Почти всегда. Сейчас особенно. Ночь такая. Такая глубокая пустота.
Графоманское неумение кончить записывать себя. Ночь назвалась монашкой и прошелестела черными одеждами мимо. Только белое лицо. Это я.
Кажется, моя жизнь осталась за окном, за закрытой балконной дверью. А я здесь. Вливаются силы. Границы разума становятся на свои места. Французская речь где-то в отдалении меня. Расторжение и мука единства. Слипшиеся леденцы пауз. Антракт.
19.10. Истончается моя душа. Утончается. Я подумала – знаю ведь очень мало к своим 19. Читала не бог весть сколько, произведений живописи и имен гениальных, но не общедоступных творцов тоже не так много. Когда вчера разговаривали с Геннадием, было неудобно. Он меня спрашивал: знаешь это, читала это? А я – нет, нет, нет. Конечно, я не могу знать всего, но не очень уютно, когда вынуждена давать эти однозначные «нет». Но вот что интересно. Такое во мне, может быть, есть важное странное несформировавшееся в рациональное знание? Мне не обязательно все это читать, я слышу и читаю из души, душой. Контакт межличностный, на уровне интуиции. Я, конечно, не оправдываю свое незнание, и мне предстоит еще со многим познакомиться. Но мне кажется, то, к чему другие приходят, освоив кипы книг, я уже испытала и продолжаю ощущать все больше. Интенсивная работа мысли и чувства, хочется верить, мой обычный ритм. Понимаю хрупкость своего внутреннего мира и его силу.
Постоянно, даже наедине с собой, играю. Это не артистический дар, скорее, наоборот, графоманское желание значительности в собственных глазах. И играю-то, ясно осознавая, что играю, не перевоплощаясь, а лишь рисуясь. С такими дурными замашками что из меня может выйти? Снижу патетичность жанра: с такими зубами, скованностью, «антифотогеничностью»? Идея безумная и чудесная. Так хочу сниматься! «Меня стало больше…». И хочу большего.
Отдала С. К. работу о Штайне. Он сегодня так замечательно говорил об этом спектакле и о постановках «Вишневого сада» другими известными режиссерами. Я растрогалась так. Хотелось в свои записи вместить еще кучу мыслей, которые возникли после его слов. Но невозможно рассказать обо всем. Моя работа – достаточно цельная. Хотя я довольно много вчера из нее вымарала. Может, стало хуже, может, нет, мне трудно оценивать сейчас. Просто нравится.
