Искушения и искусители. Притчи о великих

глазами. Она сказала: «Как холодно. Как мне холодно».

Потом она повернулась и обвила меня ногою, обычный откровенный жест, от которого я застыл и лежал не откликаясь. Она освободила меня медленно-медленно, начала отворачиваться, задела твердым соском плечо. И будто ушла куда-то, уплыла, хотя была тут же в миллиметрах рядом, но в темноте не видно где. Меня вдруг кольнули мурашки, покрывшие ее тело, потому что ее начала колотить дрожь, а ночь была душная, июль, окна настежь.

Она всегда очень реально, буквально переживала всякое состояние. Но до сих пор никогда она не переживала их одна, сразу бросалась ко мне, чтоб разделил и утешил. Первый раз она осталась одна на земле, и холод, что коснулся ее, был настоящий, тот холод, что окружает землю, но никогда не доходит до живых.

В этом-то все и дело, я-то боялся, что она именно ко мне и бросится, она и бросилась было, но уж было нельзя. К полной моей беде она сразу поверила мне. И вдруг все, чем мы друг к другу приросли, паутинками, корешочками, спутанными ветками, в один миг съежилось, свернулось, распалось, как бумага в огне, и оказалось, что все, после этого уже ничего не вернуть. Заплакала ли она там, одна, в миллиметре от плеча? Что-то в ней плескалось, как вода о берег, надо бы прислушаться, чтобы услышать, но во мне гудело, гудело сделанное. А так, женщина, плачущая в ночи, не ждущая от тебя спасения. А хоть бы и ждущая, я-то именно и не имею права ее спасать. Для чего тогда было топить?

А ночь никуда не делась, продолжалась, и ее надо было прожить, лежа рядом, касаясь друг друга плечом.

Она сказала: «Как холодно. Как холодно на свете. Что же мне делать? Что мне делать с собой?» Она спрашивала страшно и низко, глубоко, и мой ответ был ей не нужен, она его и не услышала бы.

Она всю жизнь боялась одиночества, ничего более. Боялась того, что мне хотелось более всего. Потому что никогда в жизни я не был один. Даже в детстве, в котором у меня была собственная комната- одиночка. Я знал и про глазок, и про то, что папа с мамой с наслаждением заняты изучением того, что делал втайне от них драгоценный я.

Нет, я пытался объяснить ей то смутное, что прежде стоило бы хорошенько сформулировать, потому что она никогда бы не поверила той размазне, которую я ей был намерен изложить. А я хотел ей сказать, что мне мешает ее поддержка. Потому что я не научился стоять один. Что больше всего на свете я хочу научиться одиночеству. Что я должен этому научиться, что жизнь и нужна мне для этой науки. Я все проговаривал это мимоходом, то так, то эдак, в разных видах, в подсказках, бессознательно подталкивая к формуле не себя, а ее. Наверное, я скотина. Потому что хотел все перевалить на нее. Чтобы сформулировала она. Так, как делала всю жизнь со мной. Чтоб она все решила. Как бы.

Я не знаю, поняла ли она, что сейчас должна сделать. Нет, не поняла. Она вдруг притянула меня за плечи, прижалась всем телом и сказала: «Маленький, как тебе холодно, как одиноко! Я согрею тебя, я могу, не бойся ничего, маленький, я с тобой, плачь, пожалуйста, я с тобой!»

Но есть покой и воля… С недавних пор я тороплюсь домой, я раньше обычного ложусь в постель. Я вдыхаю и выдыхаю воздух, который становится все свежее и раздувает меня, как шар, я не знаю, куда деваются и где находятся мои руки и ноги, темные лица показываются на экране закрытых глаз, они смахивают друг друга, как шали, падают завесы, на миг возникает тоненький ребенок в белом. Он смотрит на меня и усмехается, и я спрашиваю: «Ты мой ангел?» Но он прикладывает палец к губам, он смеется, поворачивается и тает. Это тот самый сон, в котором я двигаюсь длинными-длинными скользящими взлетами, лишь изредка касаясь земли носком, чтоб оттолкнуться, и каждый перелет стараюсь продлить, вытягивая ноги, так что тело проносит всякий раз чуть дальше, касаясь земли лишь в самый последний, уже невыносимый, момент. Почему прыгуны в длину не тренируются вот так же, изо всех сил удерживая ноги от приземления в последние моменты прыжка, почему не пользуются этой совершенно реальной возможностью?

А еще лучше — летать над зданиями, стараясь не задевать проводов. И это умение, кстати, самое спасительное, лучший способ рвануть с земли от опасности. Им ни разу не удалось схватить меня. Прямо с места, с тротуара, среди редких прохожих, я взвиваюсь вверх так, что свистит позади воздух, и те, кто пытался меня схватить, оказываются там, внизу, я ушел у них прямо из-под носа, они становятся маленькими и бегут некоторое время следом, показывая меня друг другу, потом отстают.

Но в последнее время я вижу другое. Такое… М-мм…

Первый сон. Тьма. Я движусь среди каких-то промышленных зданий, мне нужно внутрь, но на входах они. К счастью, здания еще недостроены сзади, там леса, груды мусора, и я знаю, как по одной из балок на третьем этаже перейти в охраняемое пространство, здесь остался незапертым люк для строителей. Я спускаюсь по лестнице, за стеной голоса, они время от времени обшаривают помещения, из-под нужной мне двери свет, они там, я поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж, перелезаю через окно и по пожарной лестнице на третий, вообще-то мне нужно попасть с третьего на первый, и я точно знаю, дверь в подвал там не заперта, они забыли ее запереть, я это знаю точно, и вот я наконец медленно открываю ее, чтоб не пискнула, и быстро — в подвал, быстро, во тьме, вдоль теплых труб и по битому стеклу, по лабиринтам подвала — в дальний угол, заваленный коробками с тряпками, обломками, трухой, нужно раздвигать эти пыльные тяжелые коробки и потом задвигать за собою, чтобы снаружи казалось, что их никто не трогал, и так пробираться в них, пока не окажешься перед коричневой дверцей, которую просто так не открыть, кажется, что она приржавела намертво, но это не так, просто одна из скрученных труб прижала ее, как пружиной, и ее не оттянуть руками, но можно отжать здесь же валяющимся ломиком, труба повернется, дверца со скрипом отворится, и там…

Там крошечная каморка, техническое помещение, заброшенное еще при строительстве, здесь с тех пор не был никто и никогда сюда не придет. И в углу коморки есть плита, которую можно поддеть тем же ломиком, сдвинуть и по ржавым скобам скользнуть вниз, где начинается новый лабиринт, в котором уже не бывает никто. Его потеряли и забыли. И вот уже виден впереди тусклый свет, и наконец вон оно, отверстие, пробитое в стене, а там — слепящий, ленивый летний день, пахнущий травой, в паутинках, плывущих по густому зною.

И, выглянув, отшатываешься, потому что отверстие проломилось где-то посреди отвесного обрыва, так что ни сверху, ни снизу до него не добраться, вверху посвистывают ласточкины крылья, внизу река, но и с реки не видно этого окошка, оно все заросло травой и кривыми, прилепившимися вокруг кустами орешника. Того, кто выглядывает отсюда в мир, мир не видит. А в мире гудят пчелы, дребезжа висят над рекою стрекозы, в темной воде островками плывет темная тинистая зелень, рыба плеснула. Вот здесь уже не достанет никто. Вжавшись в теплую глину, здесь можно сидеть вечно. И больше уже не нужно ничего.

Я бы так здесь и жил. Но сегодня мне нужно еще в одно место, куда вскоре, может быть, приходить я уже не смогу. Просто путь к нему с недавних пор стал опасен.

Через запутанное огромное дворцовое здание. Где залы, портьеры, множество лестниц. Здесь тоже нужно спускаться и подниматься, продумывая каждый шаг. До сих пор они не догадывались, что я прохожу именно здесь, у них под руками, всегда они ждут меня из другого места и по другим путям. Я и сегодня еще не ожидал, что они, перебирая варианты, прощупывая и отмечая на карте мои пути пунктирами и красными линиями, крестиками остановки и затруднения, уже высчитали этот мой проход. Методом исключения. И сегодня я чувствую кожей, что переходы, двери, лестницы, залы не так уж и пусты. Что портьеры чуть колышутся, скрывая прячущихся. Тех, кто догадался. И кто, едва услышав мои шаги, тихо пойдет следом, чтобы нагнать в узкой щели коридора. И я понимаю, что надо торопиться, и хотя до дверцы им еще далеко, но они уже перекрыли подходы.

Я начинаю стрелять сразу же, еще поворачиваясь, из обеих рук. Портьеры набухают, там падают тела, но никто не отвечает, они не ожидали, они оказались не готовы, они не могут прийти в себя, и они падают, а я луплю, всаживаю пули и каждую ощущаю ладонью. И вдруг — бамц! — со звоном обрывается тяжелое биение рукояток, и револьверы — пустые, легкие. И тогда они встают с пола и выходят из-за портьер.

Их нельзя убить навсегда. Они здесь, и они уже там, куда ты только догадался заглянуть, и уже там, куда ты заглянуть и не догадаешься. Они выбирают только лакомые куски. Желания,