— Ну, обольщал…
— Довольно-таки долго… Если бы я не знал французского, вышло бы гораздо быстрее… Слова — это время… — отвечал он, страдая от перевернутости.
— А ты не боишься, что у тебя из-за нее неприятности будут?
— Нет. Ради Мадлен я готов на все! Ф-у-у… — Спецкор кувырком воротился в исходное положение и начал делать самомассаж.
— Тогда нам нужно договориться… — осторожно приступил я к щекотливой теме. — Если ты… Ну… Понимаешь?
— Понимаю. Если я соскочу… Да?
— Да. Соскочишь. К Мадлен. Меня, естественно, будут допрашивать!
— Опрашивать…
— Ну, ладно — про тебя расспрашивать… Что я должен говорить?..
— Вали на меня, как на мертвого! — разрешил Спецкор. Он закончил самомассаж и направлялся в ванную. — Говори, что я производил впечатление человека, беззаветно влюбленного в родину, и что мое предательство — для тебя огромное потрясение, второе по силе после родового шока, когда ты высунулся в жизнь и крикнул: «У-а!»
За завтраком дружно выпытывали у Гегемона Толи, как ему жилось в замке у аристократов. Он скупо рассказывал про гараж с десятком автомобилей, про винный погреб, способный в течение месяца поддерживать нормальную жизнь нашего районного центра, про гардеробную, где можно заблудиться в шубах и дубленках…
— Ох! — только и смогла вымолвить Пипа Суринамская.
— Вот тебе и «ох»! — разозлился Гегемон Толя. — Ну, я его, падлу, урою!
— Кого? — спросил Спецкор.
— Есть кого…
Алла выглядела в то утро рассеянно-обаятельной, и официант, принесший кофе, сделал ей какой-то тонкий комплимент, на который она улыбнулась с грустной благодарностью.
— Как спалось? — полюбопытствовал я, допивая четвертый стакан апельсинового сока.
— Одиноко! — вздохнула Алла.
— Неужели?
— Да. Машенька ушла с поэтом гулять по ночному Парижу… Вернулись утром… Мне кажется, у них серьезно…
— Интересно, о чем они разговаривают?
— О нем, — пожала плечами Алла. — Точнее, он говорит о себе, а она слушает и не перебивает. Мужчины врут, что им хочется понимания. На самом деле они просто хотят, чтобы женщины заглядывали им в рот…
— Не знаю… Мне в рот только дантисты заглядывают…
— О! Тогда ты еще можешь составить счастье неглупой одинокой женщине!
— Я готов.
— А за дубленкой мы сегодня идем?
— Я готов…
…Около Лувра все было перерыто и перегорожено. Здесь что-то строили, но без грязи.
— К двухсотлетию Великой французской революции, — разъяснила мадам Лану, — будет сооружена стеклянная пирамида. По проекту китайского архитектора Пея…
— Почему китайского? — удивился товарищ Буров.
— Так решено, — покачала головой она, давая понять, что и сама не в восторге от такого выбора. — В пирамиде будут вход в музей, кафе, магазин, офисы… Многие французы считают, что это ни к чему. Я думаю примерно так же…
— Но Лувр-то не снесут? — спросил я.
— Простите… Куда его должны перенести? — не поняла переводчица.
— Он хотел сказать, что Лувр ведь ломать не собираются! — пояснил Спецкор.
— Это невозможно! — замахала руками мадам Лану.
— А чего ж вы тогда волнуетесь? — выдал я. — Подумаешь, пирамидаЕсли бы бассейн на месте Лувра — тогда я еще понимаю!
— Молодые люди, попрошу ваше остроумие держать при себе! — решительно одернул нас Диаматыч и глянул на меня глазами прилежного ученика, ожидающего похвалы.
Сначала ходили по Лувру кучно и громко — так что все оборачивались — делились впечатлениями. Один советский гражданин внешторговского подвида, ласково разъяснявший своей малолетней дочке сюжет картины «Юдифь и Олоферн», завидев нас, поспешно увел прочь ребенка, чтобы не травмировать восприимчивую детскую психику преждевременной встречей с соотечественниками. Возможно, он был прав!
ПОЭТ-МЕТЕОРИСТ: «Потрясающе! Непостижимо! Великолепно! Первый раз вижу музей, где продают пиво!»
ПИПА СУРИНАМСКАЯ, глядя на мумию: «Господи, какая худенькая!»
ТОРГОНАВТ, восторженно озираясь: «Я хочу быть простой серой луврской мышью! Чтоб жить здесь…»
АЛЛА, возле Венеры Милосской: «Все разглядывают ее наготу, а ей нечем закрыть лицо от стыда… Понимаешь?»
ДИАМАТЫЧ (громко и внятно): «Подумаешь, Лувр… Эрмитаж лучше!»
ГЕГЕМОН ТОЛЯ, глядя на статую Гермафродита: «Не по-нял… Ни хрена не понял!»
ПЕЙЗАНКА: «А у нас такой же мужичок в деревне был. Знаешь, как его называли!»
ГЕГЕМОН ТОЛЯ: «Как?»
ПЕЙЗАНКА: «Бабатя!»
СПЕЦКОР, возле «Джоконды»: «Женщину с такой улыбочкой полюбить нельзя. Все время будет казаться, что ты опять ляпнул какую-то глупость…»
ТОВАРИЩ БУРОВ: «Вечером надо на Пляс Пигаль сходить… А то в Москве мужики спросят — рассказать нечего…»
ДРУГ НАРОДОВ: «Сходим».
Постепенно спецтургруппа рассеялась, разбрелась по залам, и мы с Аллой смогли приступать к осуществлению намеченного плана, но она все никак не хотела уходить и жалобно просила разрешения походить по Лувру еще немного.
— Может, тебе искусство дороже дубленки? — съехидничал я.
— Как ты можешь сравнивать! — обиделась Алла, и мы пошли к выходу.
Времени было в обрез. Сверяясь с планом, начертанным рукой супруги моей предусмотрительной Веры Геннадиевны, мы, расталкивая удивительно вежливых прохожих, помчались по Рю-дю-Лувр, затем по рю Монмартр, потом еще по какой-то улице, выскочили к бульвару, пересекли его и, как было предначертано супругой моей прозорливой Верой Геннадиевной, повернули налево, пробежали указанные двести метров и остановились у входа, задернутого черной бархатной гардиной — ни витрины, ни надписи, ничего…
— По-моему, это не совсем то… — с сомнением проговорила Алла.
— А ты хочешь, чтобы дубленки за триста франков продавались у всех на виду? Их давно бы расхватали! — возразил я.
Мы вошли внутрь. В конце просторного, уходящего в глубь дома помещения виднелись кабинки, похожие на примерочные в наших ателье, но только вместо зеркал там были установлены небольшие телевизоры. Вдоль стен тянулись стеклянные витрины со всякой ошарашивающей всячиной. Первое, что бросалось в глаза, — шеренги детородных органов обеих специализаций, убывающих по размеру, подобно мраморным слоникам на бабушкином комоде. Немного выше, по стенам, висели надутые резиновые девицы всех конституций, рас и оттенков. На низких стеклянных столиках были навалены груды журналов и видеокассет с цветными непотребствами на обложках.
Из боковой двери нам навстречу вышел улыбающийся прыщеватый парень явно
