нас.
Со стороны 29-го блокпоста новосибирского ОМОНа взлетает короткая осветительная ракета, перекрывающая своим зеленым светом мягкие тона лунного света. Догоняя ракету, от блока восходит вверх бардовая нить трассеров, за которой слышится и звук самой очереди. На блокпосту заметили нас. Беспечность всегда наказуема. Наша колонна сворачивает в сторону и теряется за крупными стволами тополей, рассаженных далеко перед ПВРом.
Около получаса мы сидим на бревнах, молчим или скупо разговариваем. От линии выстроившихся в ряд деревянных домиков долетает серебристый звон разбитого стекла. Одинокая, медленная, непонятно сгорбленная фигура с трудом идет в нашу сторону. Мы напряженно и нервно теряемся в догадках: кто? что нужно здесь? вооружен?.. По привычке быть первым, не смотря, следуют ли за мной, я перебегаю от дерева к дереву, забирая влево и в тыл идущему. За мной никого нет. Но я перестарался, и выслеживаемый мною несун уже подходит к дороге, прямо туда, где остались остальные. Сейчас в плен возьмут его они, а не я. Такого допустить нельзя! Бросив все правила маскировки, нарушив всю тишину, со спины я подбегаю к идущему:
— Руки вверх! Все на землю! Быстро! Стреляю!
Небритый, пьяный больше от страха, чем от водки, чеченец средних лет бросает под ноги здоровенный рулон, вздергивает вверх руки и сам валится на землю:
— Не стреляй, дарагой! Сдаюс…
Подходят остальные и с улыбкой спрашивают:
— Ты чего побежал-то догонять? Он бы и так к нам пришел.
Им не понять.
От вора ничего невозможно добиться. Он смертельно опьянел, так, что уже не может даже встать на ноги, и несет всякую ерунду. Единственное, что мы узнаем, так это то, что в доме, из которого он вынес линолеум, есть еще кто-то.
Под окнами дома мы втроем стережем окна и двери. Курчавая голова медленно выглядывает из выбитого окна. Разогнув ноги, я встаю прямо перед бледным лицом, тыкая в лоб дулом. Но человек быстро прыгает в сторону и падает на пол. Я бросаю в окно камень:
— Граната!
Проходит пять секунд.
— Не взорвалась. Бросаю вторую!
Из мрака комнат доносится умоляющий стон. В окно с одним пистолетом прыгает опер, маленький чеченец Мага, который, уже через несколько секунд, вытаскивает за шиворот трясущегося как осиновый лист второго алкоголика. Каждый из нас полон личной злобы к обоим за потрепанные нервы и злобы профессиональной за совершенную кражу, каждый еле удерживается, чтобы не ударить. Но уже через пять минут, забыв пережитое, мы полны радостью, что только что раскрыли преступление, о необходимости которого так долго твердил нам Тайд, за отсутствие которого нас так долго каждое утро и вечер ругали. Мы уже даже благодарны обоим жуликам и дружески обещаем им мягкие нары и недолгий срок.
Старший группы вызывает по рации СОГ.
Главный из приехавшего наряда следователь Ара, в титановой «сфере» и тяжелом армейском бронежилете, выпрыгивает в сидячем положении из машины, вскидывает оружие, да так и остается сидеть. Мы тихо глумимся над ним:
— Да нет тут никого! Все боевики давно убежали, услышав, что ты едешь.
Сегодня мы присутствуем при вынесении приговора обоим обвиняемым. По очереди заходим в зал и даем перед судом показания. Наши пленные сидят за решеткой, внимательно слушают каждого и мило улыбаются. Вызванный в качестве свидетеля Ахиллес смело дает суду показания и на глаз опознает преступников. Последние признаются, что были пьяны и ничего не помнят, но вот этот русский великан вроде бы был при их захвате. Суд заслушивает и оперов. Обвиняемым назначается наказание в виде лишения свободы, но мы уходим еще до вынесения приговора, и назначенный срок остается для нас тайной, к раскрытию которой никто так и не собирается прикладывать никакого усилия. Никому не интересна судьба тех, кто мимоходом прошел по краю его судьбы, оставив в памяти один из дней, похожих друг на друга.
Двумя экипажами машин Вождь отправляет нас на задержание машин, перевозящих кирпич с разбираемого за городом тубдиспансера.
Бригада черных от солнца рабочих сонно сидит в тени деревьев, растущих на территории тубдиспансера. Машин рядом нет. Никто и не застал их при разборе зданий. Везти кого-то в отдел нет смысла.
Разогнав всю толпу, мы возвращаемся.
Перестраивая отдел только ему ведомым порядком, психуя и нервничая, на разводе выступает Тайд:
— Всех, сто процентов уволю! Всех до одного! У участковых оружие отберу, удостоверения отберу и выгоню в город работать! Одни бездельники в отделе! Всех уволю!..
Переживая каждый о чем-то своем, а в основном о намеченной на вечер выдаче суточного пособия за май, мы игнорируем само присутствие Тайда, вертимся в строю, хихикаем и вообще плохо слышим, что он говорит.
16 июня 2004 года. Среда
Невесть как простывший среди лета Тамерлан, кашляя и задыхаясь, назначает меня в СОГ. Невероятная удача среди последних дней сплошного невезения! Прямо с построения, окрыленный свалившимся счастьем, я прыжками поднимаюсь по лестнице на второй этаж общежития.
Но, когда я шагнул на порог опостылевшей комнаты, моя радость тихо и незаметно улетучивается. Меня одолевают видения прошлого.
Все это было когда-то очень давно, то ли в старых кинофильмах, то ли в собственной жизни… Насквозь простреленные, рваные, износившиеся армейские брезентовые палатки, те нищие, одинокие горные заставы на семи ветрах, их секущие реки холодных дождей, что, переполнив окопы, топили нас по ночам в грязных лужах, те загаженные, пропитанные военщиной вокзалы и аэродромы, где мы так часто, смирившись с лишениями, изнывали от жары и холода, те чужие, не ко времени, неоправданные смерти наших товарищей, которые еще до сих пор приходят в снах, до сих пор что-то спрашивают, зовут с собой… Память о непрекращающейся чехарде пережитых дней настойчиво тащится вслед за каждым моим движением, за каждым моим вздохом.
Все это было как будто и не со мной. Столько событий прошло между этими тремя походами, что порой кажется, пробежали целые вереницы годов, так состарившие и истрепавшие душу. А на самом деле все это спрессовалось, уложилось в каких-то четыре года. Но как не похожи и как далеки они друг от друга! Тот девятнадцатилетний сержант, мальчик с голубыми глазами, замкомвзвода третьего взвода первой роты, и сегодняшний, с состарившимися глазами лейтенант, участковый города Грозного. Какая глубокая пропасть лежит теперь между нами! Как бы я хотел увидеться, поговорить с этим сержантом, что сейчас спокойно смотрит на меня с неясной фотографии того трудного 2000 года. Словно другой, незнакомый человек сидит там на самом краю каменного обвала, подобрав под себя камуфляжные брюки. Это он, не вернувшийся с войны солдат, с детства напичканный книжками о боях, героях и подвиге, воображавший в мечтах себя Суворовым, Спартаком и Македонским, всю молодость настырно тянул за собой груз неоплатных долгов, что так твердили ему о чести и патриотизме. Это он, кровожадный, отчаянный головорез, привел меня сюда.
Давно уже нет в живых того, на кого смотрю я сейчас. Его патриотизм, задавленный продажностью этой войны, исчерпал себя еще раньше, чем кончился первый поход, его кровожадность, пресытившаяся людскими смертями, угасла и умерла еще до того, как была познана первая жажда мщения, идеалы, подвиги, герои, все это умерло и было растоптано вместе с ними. Осталась лишь честь. А с ней, еще больше и огромней ее, безмерная, могильная усталость жизни, весь путь которой оказался путем к смерти.
