по большому счету, нечего.
20 июня 2004 года. Воскресенье — 21 июня 2004 года. Понедельник
Несносный зной висит над выбеленной шинами дорогой. Жидкая, тонкая пыль покрывает онемевший от света и недвижимого воздуха 26-й блокпост. С гаишниками Червивым и Дохлым я с самого утра прячусь в кислой, пропитанной могильной затхлостью конуре поста. На дорогу мы почти не выходим и лишь изредка выглядываем на останавливающиеся машины — не приехала ли проверка. Но сегодня мы забыты Богом и людьми, и никому нет дела до никчемной нашей службы.
Почти полдня я провожу в ОМОНе, где журналистка берет у меня короткое интервью о службе в постоянном отделе Грозного. Я больше умалчиваю и скрываю, чем действительно рассказываю о своей работе. Во-первых, чтобы ни у кого не возникло мысли, что я жалуюсь, а во-вторых, так спокойнее будет моим родителям, которые запросто смогут увидеть эту статью.
От безделья и совести, таскающих меня в унылой грусти по углам отряда, я к вечеру возвращаюсь на блок.
Солнце уже подползло к горизонту и, окрасив в рыжий свет остывающий город, отбрасывает на землю рыхлую тень. Расставив ноги и бросив на открытые ладони автомат, я распеваю в тени на лавочке походные песни Гражданской войны: «Орленок», «По долинам и по взгорьям». Разбуженные песнями, хриплыми, пересохшими голосами из глубины поста дружно орут гаишники:
— На бис!!!
Мимо, медленно тряся разваливающимися боками, проходят два легких грузовика, груженные кирпичом. Червивый собирается выйти на дорогу и задержать вороватых чеченцев, но я останавливаю его:
— Все равно в отделе отпустят.
Вездесущий, давно проклятый нашей судьбой, Рамзес Безобразный неожиданно подлетает к блоку на своей «девятке». Где-то на Минутке он успел заметить оба этих скорбно ползущих грузовика. Чумаход переполнен справедливого гнева и не дает нам даже рта раскрыть.
— Мимо вас только что пять машин с кирпичом прошли! Почему не задержали и не доставили в отдел?
Дождавшись конца его всегда краткой от скудности ума речи, я пресекаю вранье:
— Не пять, а две. Ужинали мы и не успели на дорогу выйти.
Безобразный рассуждает по-своему:
— А в отделе все сейчас думают, что вы тут машины эти останавливаете и за деньги отпускаете.
Возмущаются даже скромные, слова не молвившие до этого, гаишники:
— Ни рубля не взяли!
Рамзес обходителен и милостив, он верит нам и прощает на первый раз:
— Да вам-то я верю, верю! Вот если бы местные стояли, те-то бы непременно брали.
Забыв о том, что он сам местный, накалившись от непонятного нам негодования за какую-то секунду до красноты, Безобразный шипит:
— Тем-то бы я никогда не поверил! Из шкуры бы сейчас вытряс все деньги! А ну, собирайтесь, поедем сейчас машины догонять!
Оставив Червивого охранять блокпост, я с Дохлым под водительством залетного своего начальника молча сижу на заднем сиденье «девятки». Рамзес гонит изо всех сил.
Догоняем обе машины уже далеко за Минуткой. Дохлый проверяет документы на машины и право перевозки, я брожу с автоматом рядом, мешая пыль исковерканных обочин, Рамзес Безобразный, сгорбив, как стервятник, низкие плечи, напряженно и хмуро наблюдает за происходящим из «Жигулей». Документы в идеале. Как они разбирали дом и клали в кузов кирпич, мы не видели, они говорят, что купили у неизвестных. Доказать здесь это преступление практически невозможно. Остается только одно: отпустить восвояси. Чеченцы прощаются с нами и захлопывают в кабинах двери.
В ночную смену в помощь нам приезжают два пэпээсника. Гаишники покупают пиво, семечек и минералки. Все мы сидим на улице и во мгле наступивших сумерек рассказываем друг другу байки из прошлой жизни.
Оба пэпээсника, молодые, за двадцать с лишним, парни, они с горечью рассказывают о первой войне, когда были еще подростками, как прятались по подвалам от бомб и как скитались беженцами по бесчисленным дорогам их многодетные семьи. Как прошла для них вторая война, они не говорят, а мы не спрашиваем.
Я ухожу в ОМОН, остальные уезжают до утра в отдел.
Проснувшись, завтракаю манной кашей и выхожу на блок, где еще никого нет. Через несколько минут меня уже будят на кровати пэпээсники:
— Ты бы хоть двери закрывал, когда спать ложишься… Голову отрежут.
Оставив пост, дорогу и поток непроверенных машин новой смене, все расходятся проводить внеплановый, после суточного дежурства, выходной. Весь мой день проходит в сплошном сне у красноярцев. Вечером на попутных машинах я добираюсь до отдела.
Во дворе, крича и сетуя на всех богов, Рэгс с Безобразным строят на свое какое-то темное мероприятие службу МОБ. Еле перебирая от внезапной усталости ноги и опустив отяжеленные автоматом плечи, я прохожу мимо обоих командиров в общежитие только затем, чтобы там уснуть. Рэгс с Безобразным не следят за своим подчиненными, не знают, где они находятся, не помнят этого и сейчас наивно полагают, что я все еще стою на блокпосту и пришел поужинать.
Сегодня в нашем районе был обнаружен труп местного участкового Заводского РОВДа. Пять выстрелов в голову из «АК» и перерезано горло. Убит у себя дома в постели два или три дня назад.
22 июня 2004 года. Вторник
Ровно в полночь дежурный Лом поднимает по тревоге отдел. По всему его виду, суетливым и быстрым движениям можно понять одно: тревога не пустая, случилось что-то серьезное. В неподвижной, глухой тьме мы спокойно расходимся по периметру территории. Я сажусь на струганые доски у рабочей будки заднего двора и, последовав примеру уже пропадающих здесь Зайца с Хроном, привожу в порядок перевернутую с ног на голову разгрузку. Один за другим подходят Вождь, Сквозняк и Рафинад. Последний, как всегда, показательно возмущен и втискивает в общий разговор вполне уместные шутки. Сквозняк уходит в дежурку, откуда на сотню метров вокруг слышна бурная возня и суета и где два чеченца отчаянно гремят застрявшим в дверях пулеметом.
На столицу соседней Ингушетии Назрань и еще два ингушских села напали боевики. На улицах Назрани идут бои.
В глубине заднего двора, развалившись под навесом будки, мы принимаем горячее моральное участие в разворачивающихся за много километров отсюда событиях и искренне желаем сейчас оказаться в том обороняющемся городе, но не понимаем только одного: для чего подняли по тревоге нас? В естественном человеческом желании выспаться и реальном понимании своего безучастия мы не хотим задумываться о собственной безопасности и глухо материм деятельность Лома, вешая на него всех собак своего невезения.
Над городом зловеще тихо рычит и захлебывается небо, пропускающее через поле своих облаков невидимые караваны боевых вертолетов. Мягкое полузабытье, зашивая иглами сна тяжелые веки, медленно шагает по нашим оголенным, распахнутым настежь постам. Ночь валится на город. Где-то далеко льется кровь.
Бледный рассвет самой короткой ночи в году, его влажная кислость и плавная синева восхода гонят нас со двора.
