Звякнул колокольчик. В салон бодро вошел молодой человек, которого Огюст сразу узнал. Лицо было новое, приятно усатое и, самое главное, — не успевшее надоесть куаферу одними и теми же жалобами. Монфлери приободрился и выпустил фейерверк приветствий. Он готов был показать чудеса своего мастерства, какие пожелает славный молодой господин.
Ванзаров пожелал бриться.
Его усадили в кресло на высоких ножках, которое приняло тело в упругие объятья. Монфлери взмахнул белым крылом, Родиона окутал саван. На шее затянулась тугая петля, чтобы никакая капля не испачкала воротник рубашки. Взбивая мыльную пену, Огюст старался угадать: любит молодой человек сам поговорить или надо развлекать его болтовней.
— Как поживаете? — осторожно спросил он. С вопроса этого можно повернуть куда угодно. Как клиент пожелает.
— Занимаюсь расследованием убийств, — сказал Родион, крутя шеей, которую сдавило плотное кольцо.
— О! Как мило! Кого же убили? — Огюст мазком художника нанес сноп пены и быстрым движением превратил его в бороду деда Мороза.
— В вашем салоне бывает некий господин Хеленский?
Бритва выскользнула из кожаных ножен, взлетела, нырнула по толстому ремню, чтобы снять мельчайшие неровности, и замерла. Блестящее лезвие нависло над шеей.
— Не имел чести, — ответил Монфлери.
Могло показаться, что веселый парикмахер чуть-чуть помрачнел, или так падал свет на его лицо, откладывая тени на глазах. Родион видел отражение с бритвой, застывшей в руке.
— Что ж, приступим, господин Ванзаров…
Монфлери чиркнул бритвой. Родион ничего не почувствовал. Так нежен и точен был взмах. Облачко пены осталось на лезвии. Резким броском она отправилась в раковину. Куафер был не очень расположен к разговору.
— Расследую убийство трех барышень, — сказал Родион, следя за отражением бритвы. — Точнее, уже четырех. Сегодня утром нашли новую жертву. Правда, ей пришлось несколько хуже. С остальными расправились тоже довольно жестоко. Сначала отравили, а затем повесили. Последней разбили лицо.
Монфлери лишь кивнул. Губы его были стиснуты. Бритва коснулась горла и пошла вверх, к скулам. Родион чувствовал натянутый край лезвия.
— Каждая из них была любовницей ваших гостей.
Лезвие двигалось быстро.
— Что вы говорите…
— Господин Основин, Пигварский и прочие часто рассказывали о своих барышнях.
Отточенный край шел по тонкой коже.
— Кресло парикмахера — исповедальня, — сказал Огюст безразлично. — Здесь все говорят обо всем. Всегда так было.
— Что интересно: перед смертью барышням посылали букет цветов от Ремпена.
— Вы только подумайте…
Бритва перелетела на левую сторону, пронзила пену и тронула нежным касанием.
— У них были длинные волосы, — сказал Родион.
— Женская прическа — это отвратительно.
— Они висели мертвыми на картинных крюках.
— Господин Ванзаров что-то хочет у меня спросить?
Острейший нож нырнул в белые хлопья и замер, изготовившись.
— Что случилось с вашими родителями? Какая трагедия произошла в вашей семье?
Бритва не шелохнулась. Монфлери смотрел через зеркало, как будто прятался в отражении.
— Что означает ваш вопрос?
— Ровно то, что спросил: как погибли ваши родители?
— Прошу простить, но это не ваше дело.
— Теперь уже мое. Давайте закончим с бритьем…
Лезвие ожило, стремительно собирая пену и оставляя за собой просеки чистой кожи.
— Я хотел бы забыть об этом, — сказал Монфлери. — Слишком тяжелые воспоминания.
— Все же я настаиваю.
Нож двигался быстро, чуть касаясь кожи и задевая волоски.
— Это была ужасная трагедия… — Огюст начал тихо. — Мы были совсем детьми. Мне только исполнилось шестнадцать. Отец сошел с ума, убил мать и покончил с собой. Безумство ревности.
— Как это произошло?
— Я не знаю… Нам ничего не говорили. Только сказали, что родителей больше нет. Меня взял к себе дядя.
— Кто занимался вашим братом и сестрой?
— У вас неверные сведения, господин Ванзаров. У меня была только сестра. Ее забрала тетка по линии матери в Варшаву. С тех пор мы не виделись. Мне надо было спасать наследство… — Монфлери разрезал бритвой воздух, очищая от пены. — Все это требовало столько сил и времени, что я забыл о страшных воспоминаниях. Если бы не вы, они бы никогда не вернулись. Но почему у вас такой интерес? При чем тут моя семья…
Остался сиротливый кустик пены. Ванзаров нетерпеливо дернул щекой, кустик шевельнулся. Бритва немедленно смахнула и его. В отражении на Родиона глядел идеально румяный субъект. Прямо хоть на вывеску.
— Используете хлороформ в салоне? — спросил он.
— О! Это секрет. — Монфлери изучил побритое отражение и остался доволен. — Но вам я скажу. Отец оставил рецепт идеально чистых зеркал. Смешать хлороформ со спиртом и еще кое-чем, третий ингредиент — секрет. Можно использовать эфир. Но я привык к хлороформу. И вот результат.
Результат сверкал. И в нем сверкал Родион.
— Горячий компресс?
Родион не возражал. Он погрузился в жаркую тьму полотенца. Пахло мятой и ванилью, кожа благодарно нежилась. Непередаваемое наслаждение. Монфлери держал крепко.
— Это чудесно, — сказал Родион, когда открылся белый свет, а кожа приятно нежилась теплом. — Позвольте один снимок.
Он полез в карман, но оказалось, что белая простыня не позволяет вытянуть руки. Ванзаров барахтался, как пойманный карась, шею душили завязки. Он попросил освободить. Монфлери дернул узел, белый кокон пал.
— Знаете эту женщину? — Родион показал снимок в отражении.
— Впервые вижу. — Огюст отвернулся, занявшись бритвой. — Желаете одеколон? Есть свежий сорт прямо из Парижа…
Не дождавшись согласия, он нырнул в глубины салона.
Родион легонько спрыгнул с высокого кресла и невольно глянул в зеркало. Хорош, красавец, выбрит, как огурец. В витрину заглядывал вконец продрогший Лебедев. Ему показали: терпение и только терпение. Аполлон Григорьевич пожелал много всякого добра побритым личностям. Но от окна скрылся.
Куафер вернулся с массивным флаконом.
— О, как жаль, уже уходите, — сказал он.
— Господин Монфлери, что вас так печалит? Может быть, могу чем-то помочь?
— Ах, молодой человек… Если б знали, как трудно бывает с женщинами. Какую бездну терпения надо иметь. Они стоят так дорого и так мало дают взамен. Как бы их ни любил.
— Что случилось? Поверьте, это может быть очень важно.
Огюст не привык открывать душу встречному юнцу. Но было в его взгляде что-то такое притягательное, словно отблеск бескорыстной доброты, что куафер неожиданно сказал:
— В последнее время она так изменилась.
— Стала обидчива, словно чего-то боится?
