крестами кривых колоколен было мутное, низкое небо. Шурша, оседали сугробы. В городском садике между темных стволов табунились грачи.
Из оврагов доносилось ровное гудение — там, на дне, под снегом, уже мчалась незримая вода.
Сразу по всему городу запахло гнилым деревом — мосточками, крылечками, заборами. Воздух был полон стуком и звоном капель. Темные пятна появились на льду реки, и тогда все разом заторопились на тот берег.
Так началась эвакуация.
Дорога через реку стала рыжей от конского навоза. Изогнутой ржавой полосой, хорошо видной с обрыва, ползла она через всю ширь реки. Двое суток шли по ней наши части, тяжело сползая с берега на лед, шли маленькими, редкими кучками.
Порой дорога пустела, и тогда нам казалось, что на нашем берегу уже нет ни одного красноармейца.
Но вот, звякая, съезжает на лед запоздавшая походная кухня. Лошади, равнодушные ко всему на свете, падают на колени, встают, тянут, скользят, снова падают и снова встают. И дорога опять наполняется колыханием штыков, голов и серых плеч.
Последними прошли через лед жены наших плотовщиков и лесорубов.
Плотовщики и лесорубы сидели в лесу с партизанским отрядом. И жены их не хотели оставаться у белых.
Это были здоровенные бабы, с квадратными спинами, с мужичьими руками, с солдатскими ножищами в высоких подкованных сапогах. Они волочили за собой детей, телят и коз. На плечах тащили они топоры и стальные наконечники багров.
Эвакуация продолжалась всего два дня. На третье утро и армия и советские учреждения — все находилось на том берегу. Между городом и неприятелем не было больше никакой преграды.
Обе последние ночи Сашка дома не ночевал.
Я был уверен, что он давно за рекой, и дивился, как это он ушел, не дождавшись Якова Иваныча. Я чувствовал, что Якову Иванычу жестокая нанесена обида. Сашкиного имени он больше не произносил, и я его о Сашке не спрашивал.
Я должен был ехать на тот берег в первый же день эвакуации, вместе с редакцией газеты и типографией. Типография у нас была крошечная, она вся поместилась на одних дровнях. Яков Иваныч сам хлопотал, чтобы я уехал с типографией, и уговорился, что мой сундук поставят на дровни возле наборной кассы. Но, несмотря на все хлопоты Якова Иваныча о моем отъезде, я знал, что Яков Иваныч не хочет, чтобы я уезжал без него. И с типографией я не поехал. Яков Иваныч даже рассердился на меня, но я видел, что он втайне рад моей несговорчивости.
А Яков Иваныч все медлил уезжать.
У него было какое-то поручение от партийного комитета, и это поручение задерживало его. Он мотался по городу, пропадал в слободе, тянувшейся вдоль реки за оврагом, и будто не замечал, что своих кругом не осталось, что лед слабеет, лиловеет и мокнет.
Наступил, наконец, третий день, и мы совсем уже было собрались идти. Я даже рубашки Якова Иваныча сунул к себе в сундучок. Но, потоптавшись перед дверью, Яков Иваныч вдруг сказал мне, что у него в городе осталось еще маленькое дельце, последнее.
Он попросил меня подождать его. Вероятно, он немного беспокоился за меня, потому что, уходя, велел мне запереть дверь на крючок и никого не пускать.
Я остался один. Мне не было страшно. Но тишина угнетала меня. То была особая тишина — напряженная тишина притаившегося города. Одна власть уже ушла, а другая еще не пришла.
Улица за воротами двора была пуста. Ни одного дымка над крышами, ни одной открытой форточки — будто чума прошла городом и никого не оставила в живых. Люди притаились за толстыми бревнами приземистых срубов, за слепыми окошками, но бодрствовали, слушали, ждали.
Я пробовал читать, пробовал сочинять стихи — ничего не удавалось. Я только бегал из угла в угол, пока не изнемог. Я свалился на шинель, и напряженный слух мой стал до того тонок, что я слышал звон каждой капли, падающей за окном, с крыши.
И вдруг я услышал шаги наверху, за потолком. Легкие, привычные шаги Галины Петровны. Я сначала не придал им никакого значения и только машинально следил за тем, как она переходит из кухни в спальню, из спальни в кухню. И внезапно вспомнил: да ведь лазарет еще вчера переправился на тот берег! Значит, она осталась!
Не успел я это подумать, как кто-то громко ввалился со двора в сени.
Я вскочил и распахнул дверь. В сенях стоял Сашка.
Мокрая его папаха была заломлена на затылок, и прядь слипшихся волос падала на лоб. Сашка похудел за то время, что я его не видел. Лицо побледнело, глаза стали больше. По одичавшим его глазам я понял, что Сашка возбужден до крайности и, вероятно, находится в этом возбуждении уже давно, с самого начала эвакуации.
Он заглянул в комнату и тревожно спросил меня:
— Ты один?
И очень обрадовался, что я один. Он боялся встретить Якова Иваныча.
— Я пришел за тобой, — проговорил он, входя и присаживаясь на подоконник. — Я на тебя надеюсь. Пусть трусы как хотят, а ведь ты боевой…
И, вскакивая, задыхаясь, он рассказал мне, что артиллерийской школе приказано было идти на тот берег, отступить вместе со всей армией, но артиллерийская школа отступать не хочет, несмотря на приказ, не хочет сдавать город без боя. Курсанты дотянули до последнего, чтобы не дразнить дураков из дивизии, дождались, когда все ушли, и теперь их никто уж уйти не заставит. И Сашка, конечно, остался с ними и записался в школу, потому что Валерьян Сергеич такой человек! Сегодня к концу дня все курсанты соберутся в помещении школы, на Дворянской. Белых ждут к ночи. Ну что ж, у входа в город их встретят как надо. Есть еще люди, которые умеют умереть за революцию!..
— Пойдем с нами, — уговаривал он меня. — Валерьян Сергеич тебя примет, я его убедил, он очень со мной считается.
Но Яков Иваныч велел мне сидеть дома и ждать. И я отказался идти с Сашкой.
— Катись к черту! — закричал на меня Сашка. — Вы все из одного теста!
Свирепый и презрительный, он вышел в сени.
Однако в сенях замешкался. Что-то все-таки беспокоило его.
— А как старовер? — тихо спросил он, топчась перед дверью. — Чего говорит про меня?
— Молчит, — сказал я.
— Молчит? — повторил он и как-то съежился, подняв плечи.
Он издавна привык бояться молчания Якова Иваныча.
— Ну, прощай, — сказал он грустно и вышел во двор.
Весь тот длинный мокрый апрельский день я просидел один в комнате.
Я жевал холодную кашу, смотрел в окно и ничем не мог заняться. Ожидание истомило меня. Пока было светло, мне кое-как удавалось оставаться спокойным, но когда начался вечер и грязноватые мутные сумерки заполнили комнату, я не выдержал.
Яков Иваныч не придет за мной никогда! А вдруг белые уже вошли в город, ему не удалось добраться до дому и он один ушел на тот берег? Или — как знать! — он попался и уже арестован?
Я чувствовал, что это вздор, что белых в городе еще нет, но никак не мог справиться со своей тревогой.
Я уже жалел, что не пошел с Сашкой, — по крайней мере я сделал бы что-нибудь, я был бы с людьми.
Не выдержав, я решил пойти поискать Якова Иваныча или Сашку. А не найду — отправлюсь один на тот берег, если не двинулся лед.
Я оделся, взял свою винтовку и вышел на крыльцо. И на крыльце столкнулся с Яковом Иванычем.
— Сашки нет? — спросил он, втащив меня назад в комнату.
Я рассказал ему, как приходил Сашка и как звал меня с собой.
