И, стуча зубами, потому что ее бил озноб, она слезла с нар и распахнула дверь. На дворе была ночь, уже новая ночь, и ночь эта кончалась, — на краю неба, за редкими стволами кривых берез розовела узкая полоса.
И Катерина Ивановна повела меня на север, и я с привычным уже послушанием пошел за нею.
И вот мы идем на север, к морю. Солнце сверкает во всех каплях. Катерина Ивановна впереди. Рука ее вытянута. В руке компас с разбитым стеклом — стекло разлетелось при одном из падений.
Передвигая ноги с кольями, перелезая через мелкий сосняк, она внезапно спотыкается. Падает головой в снег. Один из кольев лопается пополам. Треск громок, как выстрел.
И сразу же за деревьями — отдаленный гул человеческих голосов.
Долго, долго лежим мы, не шевелясь. Голоса смолкают, и больше мы их не слышим. Может быть, нам почудилось?
Катерина Ивановна подымается, достает свой нож, начинает мастерить новый кол взамен сломанного. Я стою и смотрю на ее синие маленькие руки, на синеватую сталь ножа. Она больше не держится за нож, когда спит рядом со мной. Но в руки его мне не дает. Впрочем, я ведь его у нее и не прошу…
Новый кол привязан взамен прежнего. Опять она идет впереди, я плетусь за ней. Я уже больше не уговариваю ее остановиться отдохнуть. Я знаю, что это бесполезно. К нашей новой цели — к морю — она теперь стремится с тем же прямолинейным упорством, с каким прежде стремилась к встрече с партизанами.
Все лицо у нее в струпьях. На лбу беспрестанно выступают капельки пота. Однако ей совсем не жарко, несмотря на то, что мартовское солнце жжет вовсю, несмотря на то что она уже много часов в движении и у нее такой теплый тулуп. Она все зябнет и не может согреться. Я отдал ей свои кожаные рукавицы, подбитые мехом, она надела их поверх своих перчаток, и все-таки у нее зябнут руки.
А я между тем не знаю, как освободить от пота разгоряченное тело. Мокрое белье прилипает к спине, к ногам. Пар валит от меня — вот до чего мне жарко. Я томлюсь от жажды и все время сосу снег.
В лесу просека, прорубленная, как по линейке, бесконечная, — оба конца ее упираются в небо. Катерина Ивановна останавливается, раскладывает на снегу карту.
— Уйдем отсюда, — прошу я. — Зачем ты стала на открытом месте?
Но она молчит и кладет компас на карту. Я знаю, что это дело будет долгое, однако больше не спорю. Я уже привык ее слушаться.
Компасная стрелка все мне хочет успокоиться, все прыгает. Катерина Ивановна ждет, склонившись, потом перекладывает карту на более ровное место и снова ждет. Так продолжается минут десять. Наконец она начинает понимать, где мы находимся, и объясняет мне.
— Впереди горелый лес. Обойдем его справа. Потом деревня. Также обойдем справа.
Но я только притворяюсь, что смотрю в карту. Мне все равно, я уже окончательно доверился ей, признал полное ее превосходство. Я только одно понял — опять нужно что-то обходить. Идти, идти, идти…
И снова шарканье снега под облипшими кольями, хлюпанье воды в унтах, жажда, сжигающая внутренности, и усталость, погашающая все мысли, чувства, оставляющая одно желание — свалиться в снег.
Горячее солнце движется в мокрых сучьях. И вдруг — звук бегущей под снегом воды, звонкий и нежный. Катерина Ивановна взглядывает на меня, останавливается, освобождает ноги от кольев. Мгновенно и я сбрасываю с плеч груз, с ног колья. Одним движением ноги я обрушиваю в воду толстую рыхлую снеговую корку. Мы садимся на корточки возле образовавшейся дыры и пьем весеннюю черную воду. Катерина Ивановна выпивает несколько горстей и отходит — ей холодно. А я пью, пью и все не могу напиться. Я пью до тех пор, пока холодная вода не переполняет меня. Тогда и мне становится холодно, и я начинаю лязгать зубами…
Дорога шла параллельно берегу моря, и нам нужно было перейти ее. Это была наезженная дорога, со следами подков, и шин, и танковых гусениц на льду, дорога, которой пользовались много и часто. Но когда мы вышли на нее, озираясь, она была пустынна. Правда, далеко мы ее просмотреть не могли, так как она заворачивала, и мы видели только то, что было до заворота. По обочине тянулись телеграфные столбы. Катерина Ивановна двигалась не торопясь, внимательно все оглядывала и даже вместо того, чтобы сразу пересечь дорогу, пошла по ней; я шел за Катериной Ивановной.
Мы услышали гул мотора, шипение шин, разбрызгивающих мелкие лужи, и, раньше чем мы успели что-нибудь предпринять, из-за поворота выскочил грузовик. Я увидел немецких солдат, едущих стоя; все их лица были обращены прямо к нам.
Я рванулся в сторону леса, было нестерпимо стоять в ярко-синем летном комбинезоне на виду у шестерых немцев — местные жители в комбинезонах не ходят. Но Катерина Ивановна взяла меня за руку.
— Поздно, — сказала она.
Я остановился. Я сам понимал, что поздно. Уверенный, что пришел конец, я остановился рядом с Катериной Ивановной на краю дороги и стал смотреть навстречу приближающемуся грузовику.
Катерина Ивановна засунула руку за пазуху и вытащила гранату Ф-1. Руку с гранатой отвела за спину. Я вспомнил, что у нее есть и вторая граната.
— Дай мне гранату, — сказал я.
Она искоса посмотрела на меня снизу вверх светлыми, отражающими небо и солнце глазами.
— Ты мне не веришь, — сказал я. — Ты не смеешь мне не верить.
— Я тебе верю, — ответила она.
Но и не подумала дать мне гранату.
Она мне верила, но полагала, что я не в состоянии толково распорядиться оружием. И неожиданно для себя я пришел в бешенство.
— Дай гранату! — с яростью сказал я.
Она опять искоса взглянула на меня светлыми глазами, быстро порылась за пазухой и всунула мне в руку гранату.
Грузовик катился, увеличиваясь, потряхивая кузовом. Я ждал его не двигаясь, не мигая, чувствуя, как кровь стучит у меня в висках. Осталось всего несколько секунд.
И вдруг, метрах в пятидесяти от нас, он остановился, резко затормозил. Солдаты попрыгали на дорогу. Я ждал не этого и потерялся.
А они между тем подошли к покосившемуся телеграфному столбу. Движения их были неторопливы, я слышал спокойные голоса. Столб держался только потому, что запутался верхушкой в ветвях сосны. Провода были порваны. Солдаты навалились на столб и принялись подымать его, звеня проводами. Это были связисты, починявшие линию.
Они видели нас, они не могли нас не видеть, но смотрели на нас равнодушно, как на снег и на сосны.
Катерина Ивановна легонько толкнула меня и лениво пошла в лес по другую сторону дороги. Я пошел за нею еще ленивее. Потом мы побежали.
А гранату я ей не отдал. Я спрятал гранату себе в карман.
Нас опять охватило такое возбуждение, что мы забыли об усталости и шли очень быстро. Здесь, ближе к морю, лес был редок, с большими порубками, нам то и дело приходилось перелезать через канавы, через плетни, обходить поселки. Когда-то это был довольно населенный край, но сейчас он словно вымер. Поселки стояли пустые. Только раза два заметили мы дымок над крышами. Мы чуть было не наткнулись на женщину, которая тащила хворост из лесу, но вовремя легли, и она нас не видела. День подходил к концу, солнце ползло вниз.
Катерина Ивановна часто оборачивалась и, поджидая, глядела мне в лицо. Ей, кажется, хотелось поговорить. Но сквозь опухшие, заросшие болячками губы ее вырывался один только звук:
— В-в-в…
