Неровные, скачущие буквы, нацарапанные на клочке румынской газеты слабой рукой, откровенно говорили матери, в каком тяжелом состоянии был Михаил.
Нина Давыдовна несколько раз перечитала записку, стараясь угадать, что таилось в этих косых расплывчатых строчках. Спазмы душили ей горло, лихорадочно блестели покрасневшие от непрерывных слез глаза.
Мать тут же решила попытаться выпросить разрешение увидеть сына. Преисполненная материнской отваги, она бросилась к парадной двери, но перепуганный часовой встретил ее штыком и приказал сейчас же убраться прочь.
Обессиленная напрасными попытками, она побрела домой в Катеринку, не чуя под собою ног. По дороге она опять перечитывала записку, потом прятала ее за пазуху около сердца, но тут же доставала вновь и сквозь пелену слез слагала из разрозненных, как ей казалось, букв слова, наполненные тревожным смыслом.
Дома, не помня как вошла в хату и не отвечая мужу на вопросы, потому что не в состоянии была отвечать, она, как подкошенная, повалилась на кровать.
Медленно тянется ночь. На сердце камнем лежит неуемная тревога. Перед глазами — измученный, с окровавленным лицом (такой, каким она видела его в последний раз в окне крымской жандармской камеры) стоит Миша. Потом удивительно как-то все меняется. Жуткое видение исчезает, и Миша представляется ей совсем маленьким. Будто она держит его на руках, а он, крепко обхватив ручонками её шею, приник губами к щеке. Она даже слышит его теплое дыхание и первое сказанное слово «мама». Далее мелькают мимолетные обрывки. Миша со школьной сумкой за плечами. Вот он смеется, показывая матери красный пионерский галстук… Первые трудодни сына… скарлатина… и слова доктора: «главное, не простудите». И вот он, большой и смелый, стоит перед палачами и говорит им громкие гневные слова. Лица палачей искажаются злобой и становятся похожими на страшные маски с оскаленными волчьими зубами. И это уже действительно не люди, а волки. Они набрасываются на Мишу и терзают его. Но она не отдаст им сына. Она бросается в разъяренную стаю волков и вырывает мальчика. Миша у нее на руках. Она укутывает его в. распахнутые полы жакета и, крепко прижав к груди, бежит, бежит… Волки преследуют ее, в их диком вое слышатся человеческие голоса, только злые и хриплые. И в самом деле, это люди, похожие на волков, — жандармы. Они бегут за ней, чтобы отнять Мишу. Тогда она напрягает все силы, что есть в ней, и бежит быстрее. Скоро дом. Еще минута, другая и они в безопасности. Она оборачивается, кричит что-то преследователям и, вбежав в хату, закрывает за собой дверь. В хате тихо, тепло. Мальчик ровно дышит. «Уснул», — решает мать и, успокоенная, погружается в сон.
Утром Нина Давыдовна поднялась чуть свет. Теперь она рассказала мужу о записке сына и о своем решении добиться свидания с Михаилом.
— Пойду. Может, удастся увидеть Мишу. И пошла.
Ежедневно рано утром мать отправлялась в Первомайск пешком. Там, до позднего вечера, коченея от холода, она простаивала у ворот префектуры. Но все ее старания были тщетны. Она пыталась подкупом подействовать на солдат, обычно падких на взятки. Но и это не помогало. Строгость, с какой содержались в тюрьме крымские комсомольцы, не давала даже и проблесков надежды на свидание. Префект Модест Изопеску издал приказ:
«Строжайше запрещаю свидания с заключенными преступниками из села Крымки, а также всяческие передачи.
Солдаты, замеченные в нарушении моего приказа, будут предаваться военно-полевому суду».
Понятно, что после такого приказа часовые боялись даже смотреть в сторону людей, толпящихся у здания префектуры.
На приеме у префекта матери было грубо отказано в просьбе о свидании с сыном. При этом Изопеску предупредил женщину, что в случае повторения подобных попыток она будет арестована и брошена в камеру как сообщница партизан.
И теперь, притулившись где-нибудь за углом дома на противоположной стороне улицы, женщина глаз не сводила с тюремных ворот в надежде хоть мельком увидеть Михаила, хоть каким-то чудом узнать, что за тайну он хочет сообщить ей. Она тревожилась, что не успеет повидаться с сыном. В эти дни повсюду ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что всех крымских угонят в тираспольскую тюрьму, из которой, как все уже знали, никто не возвращался, другие утверждали, что следствие будет продолжаться здесь. Поясняли это тем, что префект не хочет упускать это выигрышное, обещающее ему повышение в чине, дело. Говорили, что уж больно жестоко пытают на допросах. Те, кому удалось видеть заключенных, рассказывали, что Мишу, так же как и других, не узнать, до того он избит и измучен.
И с каждым часом, с каждой минутой нарастала в сердце матери тревога. «Хоть бы одним глазком взглянуть на Мишу, как он там», — думала она.
Но проходили дни в муках, а увидеть сына не удавалось. В последние дни жандармы водили арестованных на допрос только по ночам. Делалось это для того, чтобы люди не могли слышать криков и стонов истязаемых. Эту меру предосторожности палачи ввели после того, как повсюду уже стало известно о разгроме гитлеровских армий под Сталинградом. И, естественно, что поражение немецких фашистов вселяло страх в румынских палачей и они день ото дня свирепели, вымещая свою бессильную ярость на тех, кто сейчас находился в застенках.
Но, несмотря на все строгости и репрессии, Нина Давыдовна с настойчивостью, присущей женщине- матери, неотступно следила за тюремными воротами. Солдаты уже приметили высокую, худощавую, с большими печальными глазами женщину. А тюремный надзиратель Василе, заметив ее на улице, пристально смотрел на нее.
В эти минуты ей казалось, что этот простой, с добрым лицом солдат сочувственно кивает ей головой, как бы желая что-то сказать.
Раз, как-то в сумерки, увидев ее на улице, он остановился и пристально посмотрел ей в глаза. Женщина замерла. Солдат, оглядевшись по сторонам и убедившись, что за ним никто не следит, поспешно приблизился.
— Ты чей есть мать? — тихо спросил он.
— Клименюка Михаила, — чуть слышно прошептала женщина, не понимая, зачем у нее спрашивают. Сердце застучало. Но это был не страх. Добрые темные глаза стоящего перед ней человека говорили о другом. И она громче повторила:
— Клименюка Михаила. Там он, — указала она на тюремные ворота.
— Я знай, — нетерпеливо перебил солдат. И снова огляделся вокруг.
— Домна, сегодня ночь будешь говорить на твой Михай Клименюк. Иди там, домна. — При этих словах он указал на дом на противоположной стороне улицы и едва заметно улыбнулся.
Нина Давыдовна кивнула головой и, сдерживаясь, чтобы не побежать и тем самым не выдать себя, перешла улицу.
Повинуясь скорее велению сердца, нежели словам солдата, она постучала в дверь маленького домика, на который указал солдат.
Ей открыла пожилая женщина, видимо, хозяйка дома и, против обыкновения не спросив, кто и зачем, провела в комнату. Топилась плита и было тепло.
Нина Давыдовна не знала, как объяснить хозяйке дома цель своего прихода, и стояла в смущении у порога.
— Вы, видно, иззябли? — участливо спросила женщина.
— Да. Я с утра на улице.
— Проходите и грейтесь.
— Спасибо.
— Сами вы откуда будете? — спросила хозяйка.
— Из Катеринки.
— Ах, вот что, — произнесла хозяйка с видом, что она догадалась, в чем дело. — Насчет свидания, наверное?
— Да. Сын у меня тут. Вот уже который день добиваюсь повидать его, да не могу. Очень уж
