рыжеватая борода делали его старше.
Шажков объяснил.
Священник слушал, опустив голову, потом поднял глаза: «Я вас помню. Хорошо, что пришли. Вы сегодня готовы исповедаться?»
— Сегодня не готов. В субботу можно?
— Отчего ж нельзя. Мы оба люди заинтересованные, так как у нас с вами общий враг — сатана. Приходите в субботу в половине пятого, и мы поговорим. Потом на службе побудете. А в воскресенье придёте на литургию, только обязательно нужно это сделать. Хорошо?
— Хорошо. Я обязательно приду. Я причаститься хочу.
Отец Владимир помолчал, ещё ниже опустив голову.
«Сейчас скажет, что не достоин ещё», — с секундным отчаянием подумал Шажков. Отец Владимир, будто почувствовав Валино отчаяние, тронул его за локоть и спокойным голосом сказал: «Хотите — значит причаститесь. Только не относитесь к этому как к обязанности». Сказано было очень буднично, но Шажкову в его словах послышалось пение херувимов.
— Что вы, какая обязанность! — выпалил Валентин. — Я так этого хочу, сил больше нет.
— Ну, хорошо. Готовьтесь. Вы всё знаете, как я помню. Про молитвенное правило не забывайте, и да поможет вам Господь.
У Валентина перехватило дыханье. Строгий наказ умного человека, осенённого авторитетом небесной власти — это то, оказывается, чего ему не хватало. «Вот ведь, кажется, взрослый человек, а без „отцовского“ наставления никак», — подумал он, выходя из церкви.
Дома достал лист бумаги, карандаш и стал составлять список грехов. На компьютере делать этого не хотелось. Больно уж вопиюще смотрелись бы собственные грехи на экране монитора, набранные в «Word»-e.
Список получился длинным, совсем не таким, с которым он шёл в первый раз (тот и вспоминать теперь смешно). Заколебался Валентин только один раз: по поводу телесных грехов. Но, покопавшись в интернете, нашёл необходимые слова, которые и суть выражали недвусмысленно, и хоть немного, но щадили исповедующегося. Закончив, Шажков перечитал собственные грехи, и его охватило волнение, смешанное со стыдом. Когда составлял список, Валентин сознательно абстрагировался от его содержания. Он поставил себе задачу и считал важным выполнить её честно и до конца. Но, покончив с формальной стороной и обратившись к смыслу, Валя понял, что произнести вслух написанное будет трудно. Даже не потому, что стыдно за содеянное, хотя и стыдно тоже. И грехами своими вряд ли он удивит: грехи, в основном, обычные, какие, наверное, есть у многих. Может, только не в такой концентрации. Но одно дело знать про себя гадкое и даже написать на бумаге, другое — сказать словами. Очень трудно сказать, ничего не приукрашивая и не скрывая. И не оправдываясь при этом. Зато уж, если пересилишь гордыню, если произнесёшь это вслух, то это будет как переход в другую реальность. Валентин представлял этот момент очень явственно и всегда с волнением.
Ещё недавно Шажкову казалось, что он уже прошёл определённый духовный путь, пусть и небольшой. Два месяца назад он впервые вошёл в церковь не как зевака, но как прихожанин, пусть и неопытный. Испытывал потребность в чтении духовной литературы. Чем больше читал, тем более проникался честной бескомпромиссностью святых праведников, которая пугала его, восхищала, и притягивала одновременно. Они срывали все покровы, обнажая человеческие грехи и слабости. Они знали об этом не понаслышке, ибо прошли свой духовный путь, и требовали того же от нас. Они показывали собственным примером, как можно подняться над собой, как сложно бороться с грехами, как эта борьба идёт каждый день, каждый час, каждую минуту, и как редко мы становимся в ней победителями. Но каждая победа, даже самая маленькая, придаёт нам силы и приближает нас к Богу. Шажков чувствовал себя стоящим перед открытой дверью. Оттуда на него смотрели святые Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский, архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Если переступить порог, войти в эту дверь, то обратно уже нельзя будет, всё нужно будет изменить, всё в собственной жизни перекроить и себя переделать, начав жить заново. Шажков с одной стороны стремился туда, но, не чувствуя себя готовым, одновременно отталкивался, отбрыкивался ногами и руками. Можно ли найти компромисс?
— Нельзя, — говорил ему Крестьянкин.
— Нельзя, но человек слаб, — покачивая мудрой головой, говорил протоирей Шмеман, и продолжал: — Жить надо безбоязненно, потому что Господь подает нам некую фору. Он прекрасно знает, что мы не можем не грешить, что по своей падшести мы обязательно согрешим в том или в другом. Но Он нас любит не за то, что мы праведные, а за то, что мы есть.
Эта простая мысль известного богослова придавала Валентину силы и грела душу, когда он был в разладе с собой и терял веру в собственные силы.
Шажков неделю назад выписал эту цитату на лист бумаги и повесил сбоку от письменного стола. Сейчас, однако, сидя над списком собственных грехов, он не поворачивал голову в ту сторону. Не мог он читать такое в собственное оправдание — это было невыносимо. Мысли путались, Шажков собирал их и снова терял. В конце концов подумалось ему, что никакого духовного пути нет ещё у него, что всё только в мечтах и в сознании, что в лучшем случае всё только начинается, а в худшем — и не начнётся никогда.
Все три дня перед исповедью Шажков молился утром и вечером по молитвослову. На это уходило в общей сложности полчаса, и Валентин делал это без напряга, даже с удовольствием. И в то же время в глубине его сознания предательски шевелилось понимание того, что это ненадолго, что молитвенное правило можно (а в условиях вечного цейтнота и нужно) урезать, и что это будет сделано сразу же после причастия.
Но сосредоточение и духовное напряжение сделали своё дело. Шажков пошёл на исповедь подтянутый и целеустремлённый. Волнения почти не было, но было страстное желание освобождения.
Он перечислял грехи в ухо наклонившемуся отцу Владимиру, как гвозди вбивал. В нём как будто открылся вентиль и выпускал пар, который шёл со свистом, заставляя думать об опасности. Когда Валентин закончил, сказав: «всё», ему показалось, что отец Владимир вздохнул с облегчением.
— Вы все грехи перечислили? — спросил священник.
— Да, я старался, как мог, полно.
— И вы твердо намерены не повторять их больше?
— Да, я бы не хотел повторять.
— Если исповедоваться с намерением повторять, то это не исповедь получится, а отчет о проделанной работе.
— Нет, нет. Ни в коем случае.
Священник ничего не ответил, как будто ожидая, скажет ли что-нибудь ещё Шажков.
— Отец Владимир, — воспользовавшись паузой, обратился к нему Валентин, — наложите, пожалуйста, на меня епитимью. Очень вас прошу.
— Как ваше имя? — спросил Отец Владимир.
— Валентин.
Священник молча накрыл его голову епитрахилью (будто ставни закрыл), и Шажков услышал, как он тихим голосом читал разрешительную молитву, почувствовал через ткань лёгкие прикосновения руки, перекрестившей его. Тут же ставни открылись, и он вновь увидел свет. Перед ним на амвоне лежали Библия и крест. Он по очереди поцеловал их, потом, сложив руки лодочкой, принял руку Отца Владимира и приложился к ней.
Выпрямившись, Шажков посмотрел на отца Владимира и неожиданно — в первый раз — встретился с ним глазами.
— Епитимью я не накладываю, — сказал священник, — но сегодня телевизор не включайте. По возможности не разговаривайте много. Побудьте с Богом и с собой, чистым. Подумайте о Христе, Господе нашем. Не о религии, не о духовности, а о самом Иисусе Христе. Завтра можно не исповедоваться. Приходите на литургию и на причастие.
— Спасибо.
Шажков с необыкновенной лёгкостью отстоял вечернюю службу и вышел на улицу с ощущением собственной чистоты и незапятнности. Хотелось смеяться.
Вечером помолился и лёг спать почти невесомым, ощущая в себе физическую гармонию,
