Прошлое и будущее

которой, увы, я мечтал. Как можно отдать ребенка из общины в среду, имеющую плохую репутацию, и какое там может быть будущее! Один наш родственник — портной объяснил мне, что с его профессией можно работать в любой стране мира, даже не зная языка. Но я плохо представлял себя с иглой в руках. Пришить себе пуговицу — это еще куда ни шло, но не более того. А, поскольку стипендией все?таки надо было воспользоваться, и вообще любая наука в жизни не помешает, за несколько месяцев до войны я решил пойти в Центральную школу французского телевидения (TSF), на улице Луны, в отдел радистов торгового флота. Точка- тире, точка — тире — точка, тире — тире — точка — тире, и т. д.

Это хоть как?то походило на музыку, и, поскольку у меня был музыкальный слух, могло получиться. Но для поступления нужны были начальные знания математики — дисциплины, которая не фигурировала в аттестате о начальном образовании — моем первом и единственном на то время дипломе. Знакомые Мисака Манушяна, убежденные коммунисты, семейная пара Асланян, жившие в Бельвилле и впоследствии расстрелянные гестапо за участие в Сопротивлении, вызвались бесплатно обучить меня основам этой науки. После долгих недель обучения я прошел вступительный конкурс и стал учеником школы. Конечно, не блистал успехами, но старался, как мог. Если честно, я никогда не был силен в математике. К счастью, профессор Блош был молод и экзаменовал нас с большим тактом и юмором. Был еще директор, месье Пуаро, которого мы видели довольно редко. И был заместитель директора, страшно вредный тип с заячьей губой, который раздавал оплеухи направо и налево. Думаю, у многих учеников до сих пор сохранились на лице следы его ударов. Как я мечтал, что однажды его рука опустится на мою щеку, и тогда я тоже его ударю и кубарем спущу по лестнице под издевательский и мстительный смех одноклассников. Но это так и не произошло, о чем я очень сожалею.

Не знаю, по какой причине меня решили исключить из школы. Помню, что сказал тогда своему приятелю Жоржу Бакри, соседу по улице Лафайет, с которым мы обычно вместе возвращались домой: «Вот увидишь, обучение столько стоит, что они не захотят потерять ученика!» Через четыре дня — бац! Родителям сообщили, что господин директор, проявив особую снисходительность, согласился пересмотреть решение учебного совета и позволяет мне вернуться в школу.

Я часто переходил улицу и наведывался в гости к родителям Жоржа. У него был брат, с которым, как мне кажется, я тогда не встречался. И лишь много лет спустя, уже занимаясь своей нынешней профессией, узнал, что Эдди Марией, автор красивых поэтических песен, и был тем самым братом. Что касается Жоржа, то он впоследствии занялся музыкальным издательством. В 2000 году я с большим удовольствием встретился с другом детства в Конгресс — центре.

Я уверен, что торговый флот, расставшись со мной, скорее выиграл, чем проиграл. Аужя?то! Точка — точка — точка, тире — ти- ре — тире, точка — точка — точка[12]. Обожаю море, но я люблю плавать в нем, а не выстукивать точки и тире. Мне нужна была отдушина, какое?то отвлекающее средство. Чтобы отдохнуть от строгих нравов школы на улице Луны, я провожал Аиду в театр варьете, где она занималась на курсах драматического искусства, которые давал Жан Тисье. Все, кто ходил туда, обожали искусство и мечтали о более радостном будущем, чем точка — точка — тире.

«Буриданов осел», «Единственный» и другие классические пьесы вызывали у меня необыкновенное волнение, я дрожал от нетерпения, мечтая пройти прослушивание и вновь очутиться на сцене. Но ситуация была напряженная, театр переживал сложный период, и пришлось искать другие варианты. Точка- точка — точка — тире… Вот повезло, школу закрывают!

Странная война, проклятая война

1939 год. Германия захватила Польшу. Отец, догадываясь, что дело пахнет керосином и скоро возникнет дефицит самых необходимых продуктов питания, решил, что пора делать припасы. Поэтому мы отправились закупать растительное масло, сахар и дробленое зерно — дзавар. В те времена французские потребители не знали, что это такое, они еще не успели привыкнуть к ближневосточной кухне. Сахар, растительное масло и дробленое зерно хранятся очень долго. По мере того, как нужные нам продукты появлялись в магазинах, мы покупали их и складывали про запас. А потом началась «странная война». Мы были уверены, что, раз Германия не атакует, значит, она неплохо осведомлена о политической ситуации. «Пятая колонна» наверняка делала необходимые донесения. «Пятая колонна», «пятая колонна» — все говорили только об этом. Они уже здесь, они уже там, осторожно — и стены имеют уши! Поговаривали о том, что «пятая колонна» уже давно проникла в наш государственный аппарат. Тише, будьте осторожны, вас могут услышать враги! Впоследствии оказалось, что невидимая, гипотетическая «пятая колонна» не была изобретением французской военной пропаганды, она действительно существовала. Ее члены давно жили во Франции, смешавшись с местным населением, говорили на прекрасном французском языке без акцента, вели тот же образ жизни, ели и пили то же, что и мы все, обзавелись друзьями среди соседей. Во время оккупации они подняли головы. Во время «странной войны» сбросили штатскую одежду и надели военную форму, в основном форму гестапо. Французы думали: «Слава богу, что наша страна владеет новейшей военной техникой, поэтому мы оставим мокрое место от этих бошей, тевтонцев, тупоголовых, немчуры, фрицев — такими пренебрежительными прозвищами мы с удовольствием награждали их. И вдруг оказалось, что немцы атакуют. Началась война — немецкие войска наступали, ничто не могло остановить их, парашютисты падали с неба… Мы бы прекрасно обошлись без этого дара небес. Неприступная линия укреплений Мажино на восточной границе растоптана, уничтожена. Немецкие солдафоны форсированным маршем продвигаются в направлении «большого Парижа». «Мы будем сушить белье на линии Зигфрида[13]!» Как бы не так, Шарль! Отец решил записаться во французскую армию. Мы поехали провожать его на Аустерлицкий вокзал. Когда поезд ушел, мама, Аида и я в растерянности стояли на платформе и плакали.

Париж сходит с ума, Париж паникует, Париж пустеет. В направлении вокзалов, особенно Аустерлицкого, настоящее столпотворение. Люди оставляют все, главное — скорее бежать из города. Наши журналы неоднократно предупреждали о том, что все немцы кровожадны, они отрубают руки взрослым, убивают детей, насилуют женщин. Это было паническое бегство. Те, кто приезжал на велосипедах, бросали их прямо у вокзала. Их там были сотни — старые, новые, детские, мужские и женские. Мы с приятелями со сквера Монтолон несколько раз съездили туда- обратно, набрали как можно больше велосипедов, решив подождать, пока восстановится спокойствие, а затем перекрасить и продать их. Надо же как?то выживать!

До отправки в полк отец предупредил: что бы ни случилось, ни в коем случае не уезжать из Парижа. Это был разумный совет, учитывая то, как пострадали французы, которые бросились в бегство по дорогам страны. Перед тем как отправиться на фронт, отец был расквартирован в Сетфоне, на юго — западе Франции, вместе с шестью тысячами других добровольцев, русских, армян и евреев. Он вез с собой свой тар[14] и, поскольку был приписан к кухне, готовил для рядового состава русские и армянские блюда вместо обычной армейской бурды. По вечерам, после ужина, давал небольшие концерты на многих языках к большой радости окружающих.

Потом вымуштрованная и грозная германская армия захватила север Франции, словно стая хищных птиц набросилась на Париж и очень быстро заняла большую часть страны.

Шагая на прямых ногах, затянутые в кожу, в касках, сапогах, зеленой униформе, величественные и холодные, точно роботы, эти боги — герои пришли, чтобы установить новые порядки. Они пришли из холодных краев Восточной Европы, надменные, с новейшей военной техникой, чтобы захватить нашу землю, чтобы покорить, онемечить, дисциплинировать нас. Нас — свободный романский народ, который в вопросах войны скорее дилетант, чем воитель. Они пришли нас завоевать, приобщить к цивилизации, высветлить наши волосы и глаза, чтобы мы лучше вписывались в идею чистоты расы, которую они отстаивали. Мы видели, как шествовали по улице Лафайет их отборные войска. Люди застывали вдоль тротуаров, мужчины и женщины плакали, глядя, как колонны чужеземных войск топчут, оскверняют землю нашей столицы. Возвращались домой, низко опустив головы, проклиная лживую политику правительства. Мы же волновались еще и потому, что не было вестей от отца, но надеялись, что он жив, здоров и в скором