В один прекрасный день, а кстати, что это был за день? Да такой же, как другие. В тот день зазвонил телефон. Слегка насмешливый женский голос, с очень просторечным тягучим парижским выговором: «Мистингет на проводе. Я бы хотела видеть вас у себя, чтобы поговорить о шансоне». Наши друзья- пародисты часто развлекались тем, что звонили нам голосом какого?нибудь известного артиста, просто шутки ради. Я ответил: «Кончай идиотничать!» Она продолжала настаивать, и Рош спросил: «Кто это?» Я, не прикрыв трубку рукой, ответил: «Да какая?то идиотка, которой не терпится нас разыграть». Тогда к телефону подошел Пьер. И оказалось, что это действительно была сама Мисс!
На следующий день мы пришли к ней домой, на бульвар Капуцинов, в большую квартиру над помещением «Олимпии». Подробно объяснив, чего она ждет от нас, Мистингет открыла необъятный стенной шкаф, напичканный пластинками: «Так вот, просмотрите все это и напишите для меня песню в том же стиле». Мы смотрели на вещи иначе. Пьер тут же сел за пианино, а я начал петь песню, которую мы с ним недавно сочинили, «Вальс предместий», припев которой был в миноре, а куплеты — в мажоре. Выслушав песню до конца, Мисс заявила: «Надо, чтобы вся песня исполнялась в мажоре, поскольку — и она жестом подчеркнула свою мысль — минор опускает щеки, а мажор поднимает».
Мисс — это было нечто, очень яркий персонаж! Она входила в круг избранных артистов, которыми восторгалась публика, обладала огромными недостатками и массой достоинств. То была женщина, каких больше не встретишь в нашей профессии — чудовищно работоспособная, чудовищно талантливая и обладающая чудовищным обаянием. Однажды вечером она пригласила нас отужинать в компании своих друзей. Каждый должен был что?то принести с собой. Мы разбились в лепешку, чтобы купить баранью ногу — дорогое блюдо, учитывая наши доходы, остальные же принесли вино, сыр и т. д. В тот момент, когда полагалось подать горячее, она громко объявила: «Я приказала не жарить мясо, это слишком тяжелая пища на ночь». Остальные гости, которым давно была известна экономность, если не сказать жадность знаменитой певицы, посмотрели на нас насмешливо.
Время от времени надо было подниматься с ней на чердак, потому что она желала просмотреть костюмы, которые надевала на разные концерты и хранила с самого начала своей карьеры. Раз, другой — еще туда — сюда, но потом мы научились потихоньку увиливать от этого мероприятия и давали возможность другим проводить долгие часы в чердачной пыли. Еще у нее было забавное свойство забывать имена других известных певиц. Например, она могла сказать: «Как же зовут ту молодую исполнительницу, у которой сильный и красивый голос, но сама она такая некрасивая… Пи — пи — пи…» Кто?нибудь подсказывал: «Пиаф?» «Ах да, действительно, Пиаф». Или: «Не приходите завтра, я иду на Эй — би — си, на открытие сезона малыша». Малышом был, всего — навсего, Морис Шевалье. Мистингет никогда не пропускала открытие сезона Мориса и Эдит, но, что касается последней, она скорее проглотила бы собственный язык, чем произнесла ее имя.
Из кабака в кабак
В промежутках между достатком и нищетой были каторжные работы — кабаки, куда шумные клиенты являлись, уже изрядно набравшись, между полуночью и пятью утра. Мы, рухнув на пустые диванчики, зевали и дремали, дожидаясь, пока в дверях появится какой?нибудь клиент, а попросту говоря, простофиля. Тогда портье нажимал на потаенную кнопку, в заведении раздавался звонок, и «Спящая красавица» возвращалась к жизни. Оркестр начинал наигрывать веселый мотивчик, официанты вставали навытяжку, артисты нацепляли дурацкие улыбки, а штатные танцовщицы принимали еще более кокетливый и томный вид, чем обычно. Эти игривые соблазнительницы знали, как лучше принять, а вернее, пронять клиента. Клуб охватывало фальшивое безумное веселье, и, чтобы удержать этого субъекта и постоянных клиентов, на танцевальную площадку обрушивалось продажное
Да, нам были знакомы такие кабаки! Почему соглашались в них выступать? По той простой причине, что деньги, предложенные за контракт, давали нам уверенность, что мы будем работать в перворазрядном заведении — перворазрядном, господи ты боже мой! И только прибыв на место назначения, узнавали, что не должны покидать заведение с двадцати двух часов до пяти утра и, что самое ужасное, не имеем права обменяться парой слов со штатными танцовщицами. Хорошо еще, что нам не вменялось в обязанность заказывать напитки с наценкой! Самым худшим из всех известных нам кабаков был то ли «Казбан», то ли «Алжир», названия точно не помню — в Антверпене. Если уж говорить о каторжных работах, то о «лучшем» нельзя было и мечтать. После мы часто работали в ночных заведениях, но теперь уже следили за тем, чтобы условия контракта не требовали от нас, как от танцовщиц, присутствия с десяти вечера и до закрытия. Получив такой богатый опыт, я ненадолго вернулся в Париж, а затем впервые получил контракт в Марселе.
Наш единственный марсельский контракт предусматривал участие в представлении «Театра Варьете», в ревю Дэда Райсела, которому без нашего участия удалось провести пятьсот представлений в Париже. В первый же вечер один зритель, которому вполне понравился спектакль, пришел поприветствовать нас и грустно добавил с местным акцентом: «Да, тонко, очень тонко!» Мы перевели это так: «Что поделаешь, ничего не получится». И в самом деле, мы не продержались даже до конца недели, поскольку выручка действительно была тонкой, очень тонкой.
Ку — ку, а вот и мы!
Когда Эдит уехала в Соединенные Штаты, мы с Пьером решили устроить ей сюрприз — без предупреждения отплыть в Нью — Йорк и, заняв места в первом ряду мюзик — холла «Версаль», посмотреть, как она удивится, увидев нас. Но все произошло совершенно иначе.
Во время своего второго путешествия в Америку Эдит снова выступала в «Версале». Это был знаменательный год, когда должен был состояться поединок между Серданом и Тони Зейлом, чемпионом в своей категории. Мы, как полагается, отмечали отъезд, как вдруг, между рюмками, она бросила: «Жаль, что ты не едешь с нами». Я ответил, как мне тогда показалось, очень метко: «Понятие «невозможно» — не во французском, а тем более не во французско — армянском стиле». «Кишка тонка!» — ответила она. На следующий день после ее отъезда я явился в офис Рауля Бретона с двумя новыми песнями, которые мы с Пьером только что сочинили, и одну из которых, «Этот парень», Эдит собиралась записать по возвращении в Париж. «Сколько?» — спросил тот. Я все хорошо подсчитал: два билета до Нью — Йорка, несколько долларов на карманные расходы и на самое необходимое, пока мы не найдем работу. Итого — сто восемьдесят тысяч франков, старыми, конечно. Рауль закашлялся — он всегда начинал кашлять, когда с него требовали аванс. «Аванс в сто восемьдесят тысяч франков, это существенная сумма! Я никогда не соглашаюсь платить больше двух — трех тысяч франков за песню, да и то известным авторам». «Все понятно, но нам это необходимо, чтобы встретиться с Эдит. Если вы против, то мы пойдем к Бешеру!» Рауль не мог отпустить своих авторов к конкуренту. Поэтому, хоть и с большим сожалением, согласился дать эти деньги. Едва упаковав багаж, я пошел на базарчик Тампля, купил пару туфель из кожи питона и обменял наши франки на доллары. Вот и все, теперь я был готов заткнуть Америку за пояс.
«Бабушка моей матери, мои отец и мать, спасшиеся от геноцида»
«Бабушка моей матери, мои отец и мать, спасшиеся от геноцида»
