Верите вы мне или нет, но я всегда был стеснителен, во всяком случае, закомплексован до такой степени, что по возвращении во Францию, около 1950 года, каждый раз перед тем, как сесть за фортепьяно, надевал черные очки, стесняясь своей омерзительной игры. С тех пор я стал играть немного лучше… во всяком случае, хотелось бы в это верить! Все это я проделывал, показывая свои песни артистам, приходившим к Раулю Бретону в поисках песни, которая будет иметь успех у публики. И еще я курил одну сигарету за другой, вернее, прикуривал одну от другой. Голос мой, словно сотканный из лондонских туманов и навевающий мысли о рассказах Конан Дойля, напоминал звук пластинки на 78 оборотов, заигранной до такой степени, что она вот — вот отдаст богу душу. Рауль Бретон, который представлял меня всем, называя последним гением, работающим с его издательским домом, — первым всегда был Шарль Трене — принимал артистов в маленьком кабинете, где стояло синее фортепьяно, которое и до сих пор занимает главное место в доме. Здесь Шарль Трене, Мирей с аккомпаниатором Жаном Ноэном и Жильбер Беко сочинили большое количество песен, так полюбившихся меломанам и прочим смертным. Эти исполнители и должны были стать коммивояжерами по распространению моих сочиненьиц. Как только я вернулся из Канады, мы с Мишлин по обоюдному согласию решили расстаться. Пьер Рош и Аглаэ вернулись в Монреаль, и, хотя Эдит «усыновила» меня и приняла в свой безалаберный дом в качестве постоянного жильца, в артистическом плане я чувствовал себя сиротой. Не так просто, как кажется, забыть жизнь, прожитую в дуэте.
Мой первый клиент, назовем его Лео Фульд, пересек порог издательства Рауля Бретона, весь в ореоле зарождающейся парижской славы и успеха в мюзик — холле «Альгамбра». Он не был знаком французской публике, так же как и представителям еврейской общины, но благодаря слухам уже завоевал некоторую известность. Все его выступление в основном состояло из песен на идише и иврите. Родом он был из Голландии, но жил в Соединенных Штатах. «Гои» также не были равнодушны к его пению. В начале 50–х годов все мы еще не пришли в себя, не до конца излечились от горестей военных лет. Но евреи, пострадавшие больше, чем кто бы то ни был, потерявшие почти всех близких, из чьей памяти еще не стерлисьстрадания, перенесенные в концентрационных лагерях, — держались в тени, словно стесняясь того, что с ними произошло. Эти обессилевшие люди с истерзанной плотью и верой, которые пережили самое худшее, боялись свободно высказываться, боялись нести ответственность за свое еврейское происхождение, как будто гестаповцы в черных униформах все еще продолжали охоту на них, и поэтому они возвели Лео в ранг своего глашатая. Они толпами приезжали из Бельвилля, с площади Республики, из квартала Марэ, с блошиного рынка Сент — Уэна, с базара у Тампля, с площади Бастилии, из захудалого пригорода и из богатых районов, чтобы увидеть и услышать первого еврейского артиста, певшего не на религиозном празднике, а на международной сцене, давая им возможность ощутить гордость за свой народ. Они были готовы заплатить любые деньги, лишь бы быть там и радоваться, не боясь сказать: «Лео Фульд — наш человек». Билеты на его концерты продавались даже на черном рынке, а это о многом говорит.
Поскольку я был жаден до всего, что касалось мюзик — холла, то однажды пришел на его концерт и оказался в этой толпе, где некоторые зрители, проходя, хлопали меня по плечу, явно принимая за своего. Да я и был своим, не по религиозной принадлежности, а по духу: ведь у нашего народа, пусть в других местах и в иные времена, была такая же трагическая судьба.
Итак, в тот день Лео Фульд пересек порог легендарного дома Рауля Бретона, куда я, независимо от погоды, являлся каждый день. Рауль, в черных очках и с вечной сигаретой «голуаз» в пожелтевших от никотина губах, знавший Лео по Америке, представил его всей команде. Лео пришел попросить разрешения перевести несколько песен Шарля Трене, чтобы исполнять их в Израиле, который с недавних пор стал независимым государством. Рауль увел его в отдельный кабинет. Я в то время был настолько застенчив, что многие даже считали меня задавакой. Рауль заставил меня спеть некоторые из своих песен новому посетителю. Я, хорошо ли плохо ли, настучал на многострадальном фортепьяно и спел три — четыре песни, одной из которых была «Потому что». Лео они показались интересными, и он захотел послушать, как я исполняю их на публике, чтобы видеть реакцию. В те малорадостные времена я каждый вечер работал в ночном кабаре «Крейзи Хоре», где выступали молодые, симпатичные, но не очень одетые дамы. Мы с Фернаном Рейно развлекали публику в промежутках между стриптизом. Выступали по нескольку раз за вечер, и эти выступления, которые мы называли «мессами», помогали нам свести концы с концами. Второй прибывший спрашивал у первого: «Как сегодня принимает публика?» Странное дело, но когда у одного все получалось, то и у другого выступление проходило нормально. Раз на раз не приходился, часто бывало, что кто — ни- будь из зала громким вульгарным голосом, от которого дрожали бокалы шампанского, выкрикивал: «Долой!»
И вот в этом весьма своеобразном кабаре Лео Фульд впервые увидел мое выступление. В тот вечер все прошло успешно, но его разочаровал подбор песен, среди которых не было ни одной лирической из тех, что он слышал в моем исполнении, а в основном — ритмичные песни вроде «Шляпы под кротовый мех» и «Люблю Париж в мае». По его мнению, я шел по ложному пути, потому что выступления такого рода должны были завести меня в тупик. Я, в большей степени дитя Эдит Пиаф, нежели Мориса Шевалье, был драматическим певцом. Если бы я исполнял песни, подобные тем, что Лео слышал несколькими днями раньше, мой творческий путь, возможно, оказался бы более трудным, но вместе с тем и более надежным. Убеждать меня не было необходимости, я и сам давно чувствовал это, но меня пригласили в «Крейзи Хоре» только с тем условием, что выступление будет состоять только из песен в ускоренных ритмах. Если я собирался и дальше зарабатывать на жизнь, то должен был оставаться артистом мюзик — холла. Но замечания Лео не оставили меня равнодушным, и я заменил несколько песен в своем репертуаре. Начиная с того дня, я стал артистом, обреченным на провал, и оставался таковым еще много лет. «Крейзи Хоре» я покинул, сожалея лишь об одном: что больше никогда не буду вместе с Симом и Фернаном помогать очаровательным, почти что не одетым, юным дамам делать разминку перед выходом на сцену!
Годы спустя, когда я дебютировал на американской сцене, Лео разыскал меня и дал очень много великолепных советов по тому, как лучше преподнести мои песни, исполняя их на английском языке.
У Паташу
После Лео Фульда к Раулю пришла его прежняя секретарша, которая вот уже много лет заставляла весь Париж, да и весь мир, бегать на ее выступления, чтобы послушать, как она поет, и понаблюдать за
