Стоит только однажды из любопытства заглянуть за запретную дверь, подумал я, и то, что выберется оттуда, так и будет ползать за тобой по всем кафе, укладывать тебя на носилки и бегать с тобой по заснеженной площади – с шестидесятых годов до нынешнего дня. Носильщики вбежали в трамвай, и двери тут же закрылись. Трамвай тронулся с места и мгновенно исчез.
Я выбежал на улицу, вскочил в одно из тех такси, что поджидали пассажиров на стоянке возле кафе, и попросил сонного, равнодушного водителя следовать за зеленым трамваем. Снегопад усилился, огромные хлопья густого снега липли к лобовому стеклу машины, в полукруглых просветах, которые неустанно расчищались быстро шаркавшими «дворниками», виднелась задняя часть загадочного трамвая, которая то приближалась, то отдалялась. Сначала трамвай ехал по обычным маршрутам, но, когда мы очутились в пригороде, он внезапно свернул в крутые безлюдные улочки, где трамваи никогда не ходили; он медленно двигался вдоль длинных заводских стен, вдоль фасадов усталых домов, украшенных облупленными лепными изображениями мечтательных женских лиц. На балкончиках высились темные ворохи старого барахла, прикрытые полиэтиленом. Я вспомнил, что иногда во время моих долгих прогулок по окраинам замечал какие-то рельсы, бессмысленно проложенные в асфальте отдаленных улиц, но никогда не задумывался о них, мне казалось, что это заброшенные товарные пути, которые забыли снять.
Наконец трамвай оказался в квартале, застроенном особняками, на самой вершине холма; он ехал мимо обшарпанных домов, стоявших в глубине заснеженных садов, где торчали водяные колонки, обернутые тряпьем и перевязанные шпагатом, и ржавели баки с замерзшей водой. Снег уже не шел, тучи на западе рассеялись, по стенам и стволам деревьев разлился слабый свет вечернего солнца. Дома и сады внезапно закончились, вдоль последних заборов вилась дорога, а за ней начиналась снежная равнина, тянущаяся до черного леса, за который как раз опускалось алое солнце: его лучи окрасили нетронутый снег равнины в розовый цвет. В самом конце улицы, ведущей к полю, стоял ветхий двухэтажный дом, на стене над дверью висела выгоревшая полустертая вывеска «Ресторан», слепая боковая стена дома выходила на заснеженную равнину. Трамвай миновал дом с вывеской и выехал прямо на белую целину, снег брызнул во все стороны, точно лодку спустили на воду, и снежный гейзер осветился изнутри красным. Трамвай медленно удалялся к лесу и оставлял за собой глубокую борозду, оттененную черным, словно кто-то размашисто черкнул тушью по розовой бумаге. Я сунул таксисту деньги и выскочил из машины. Я пытался бежать за трамваем, однако снег был мне по колено, так что надежда догнать его угасла. Тогда я остановился и стал смотреть, как трамвай заворачивает за темный лес… и вот уже не видно ничего, кроме розового снега и недвижных деревьев, которые тянут ко мне через равнину свои зубчатые тени; я повернулся и пошел обратно по заснеженному полю к городу, к домам с ослепительно сиявшими в последних солнечных лучах окнами, на дороге показался автобус, едущий из деревни за горизонтом, в садах раздавался собачий лай.
Глава 5
Сады
Пока я добирался до окраины города, отблеск зари на окнах погас и снег потемнел. В ресторанчике уже зажгли лампы, фонарь над входом освещал грязное снежное месиво на низеньком крылечке. Я вошел внутрь, чтобы залить горечь неудачной охоты на таинственный трамвай, и оказался в просторном, сильно натопленном помещении. Посредине стоял бильярд, зеленое сукно которого резко выделялось в свете низко опущенной голой лампочки. Углы комнаты терялись в полумраке и табачном дыму; у сдвинутых столов теснились мужчины в расстегнутых фланелевых рубахах, их лица блестели от пота; над их головами к стенам были приколоты яркие плакаты с футболистами и с голыми девицами, резвящимися под водопадом. В темной нише оранжево светилась неплотно закрытая печная дверца, бледную синеву окна пересекали сплетающиеся черные ветви сада, который погружался в наступающую ночь. Я с трудом втиснулся на пустое место в середине длинной лавки у стены, откинул назад голову, устало погрузил ее в гроздья висящих за мною на стене пальто, в которых влага тающего снега пробуждала загадочные, дурманящие запахи, и стал слушать приятный гул пивной, в который сливались голоса посетителей. В сумрачных углах, словно потерянные драгоценные камни, светились рюмки с зеленым ликером.
С одного боку я был прижат к плотному мужчине с круглым красным лицом, который ни с кем не говорил, а потихоньку потягивал пиво и читал журнал «Наш палисадник». Допив вторую кружку, я повернулся к нему и спросил, не знает ли он что-нибудь о загадочном трамвае из зеленого мрамора. Мужчина промолчал и даже не пошевелился, как будто не слышал моего вопроса. Но когда я уже отчаялся дождаться ответа и вновь принялся за свое пиво, краснолицый вдруг заговорил, устремив взгляд на тонувшую в полутьме другую часть комнаты:
– Он появляется в нашем квартале ночью, или в туман, или в метель. Тех, кто в него вошел, больше никто никогда не видел. В одной подворотне я когда-то прочитал надпись, процарапанную на штукатурке. Она гласила, что депо этого трамвая находится во дворе монастыря в Тибете, а приезжает он к нам потайными дорогами, идущими через леса и поля. Может, это и правда. Однажды в парикмахерской некий человек рассказывал, как ранним летним утром он собирал в лесу грибы и вдруг прямо рядом с ним тихо проехал трамвай и исчез в тумане. Но есть и такие, кто уверяет, будто это трамвай со дна Атлантического океана, который иногда по какой-то неизвестной причине устремляется к устьям рек, едет по их дну против течения, а по вечерам выбирается на сушу, блуждает по земле и мимо старых заводов на окраинах и деревянных заборов футбольных полей доезжает до города. Никто не знает, что он тут ищет, каково его предназначение. Рассказывают, будто реставраторы нашли в некой ротонде под слоем штукатурки романскую фреску, где князь Бржетислав изображен на фоне чего-то, удивительно похожего на зеленый трамвай…
К нашему столу подошел подвыпивший парень в спортивном костюме и принялся обсуждать с моим собеседником покупку мешка цемента. Потом парень обратился ко мне – ему показалось, что мы встречались на стадионе «Спарта». Поняв, что мне не до разговоров, он махнул рукой и сел за соседний стол.
– Его рельсы проложены в садах, в густом кустарнике, растущем вдоль оград. Ночью мы слышим в своих постелях, как из глубины садов приближается треньканье, по потолку мелькает отблеск, в ослепительном свете дрожит на стене чудовищно огромная тень занавески. Жены в ужасе хватают нас за руки. Но хотя днем мы и избегаем разговоров о трамвае, он постоянно стоит между нами темной тенью. Мы боимся, как бы дети не спросили нас о нем… – Он помолчал и сделал глоток, мне казалось, что он раздумывает, продолжать ли рассказ. Потом он все-таки заговорил: – Когда наша дочь немного подросла, я попросил жену: поговори с ней с глазу на глаз, расскажи ей все о зеленом трамвае. Она еще неопытная и может легко попасть в беду. Жена несколько раз беседовала с дочерью, внушала, чтобы та была осторожна и опасалась трамвая, но дочь только смеялась и твердила, что нам нечего бояться, что она не из тех, кто садится в первый попавшийся трамвай, да к тому же еще и зеленый. А когда мы возвращались с ее первого бала, нам пришлось поздно ночью долго дожидаться трамвая на темной остановке… – Он опять замолк, и я не торопил его, потому что догадывался, что последует дальше. – Трамвай появился неожиданно, он двигался так тихо, что мы не заметили, как он подъехал. Наша дочь, полусонная, погруженная в мысли о бале, вошла в открывшуюся прямо перед ней дверь… Когда она уже была внутри, я заметил, что трамвай какого-то странного цвета, вскрикнул и кинулся к дверям, чтобы вернуть дочь, но двери молниеносно закрылись, и моя рука натолкнулась на холодное непрозрачное стекло, а трамвай тронулся и исчез во тьме…
Мы оба молчали, гул голосов в комнате то усиливался, то ослабевал, подобно прибою таинственного моря.
– Это случилось двадцать лет назад, – тихо проговорил он. – С тех пор мы не встречались с нашей дочерью, мы только несколько раз видели ее лицо в глубине зеркала в темной комнате, слышали ее голос в гудении печи. Поначалу мы изредка находили на дне ящиков или между книжных страниц ее печальные записки, смысл которых чем дальше, тем больше ускользал от нас, она рассказывала о текущих через просторные залы реках, по которым плывут плоты с бронзовыми львами, о бесконечно долгих симпозиумах в окаменелых лесах, о кофейнях, где официанты выныривают из густого тумана. По тому, что она нам писала, казалось, будто она живет в мире, где складки тканей важнее, чем лица, и имеют свои имена, а чащоба лиц растворяется в равнодушной неразличимости. Слова у них – незначащее дополнение к шумам и шелестам, в которых как раз и содержится основной смысл. Иногда строчки ее писем расплетались, вились по бумаге и снова закручивались в непонятные завитки, в коих угадывались начала неясных слов и образов. Ее мир нам чужд. Больше всего на свете я мечтаю хотя бы раз повидаться с ней, но не знаю, сможем ли мы понять друг друга, если встретимся. Я часто думаю о том, что мир, в котором она живет, может быть совсем рядом с
