женщины. На ней белая туника, укрепленная на одном плече. Костлявой рукой она держит стакан с аракой. Мутная жидкость, налитая до краев, выплескивается от неосторожного движения. Редкие зубы женщины торчат вперед, и это придает ей сходство с крысой.
Как будто сквозь сон я слышу голос женщины-крысы:
— Пей, ты теперь наша сестра. Ты шла вместе с нами и помогала нам. Род Квордони теперь твой род. Все наше — теперь твое, и все твое — теперь наше.
Я с трудом поднимаю отяжелевшую голову. Кажется, я заболела.
— Нет, амма, — говорю я. — Не буду пить.
Женщина настаивает. Рядом со мной опускается Тайсинпуф.
— Пей сама, — обращается она к женщине-крысе. — Оставь сестру.
Тайсинпуф тянет с меня шерстяное одеяло.
— Возьми путукхули. Я буду танцевать в твоем одеяле. Я заворачиваюсь в путукхули. К моему удивлению, оно оказывается теплым. Завернутая в одеяло Тайсинпуф выплывает на середину хижины. К ней присоединяются другие женщины. На противоположной суфе сидят мужчины. Их бороды отбрасывают причудливые тени на прокопченные стены. До рассвета еще далеко.
…Мы шли долго. Это была длинная дорога через джунгли. Один за другим двигались люди, завернутые в древние тоги. Над джунглями поднялась луна и залила все вокруг голубым призрачным светом. Белые путукхули сверкали в лунном сиянии, а черные и красные полосы четко выделялись на них. Дул резкий, пронзительный ветер. Я завернулась в шерстяное одеяло и, видимо, была единственным инородным пятном в этой длинной веренице движущихся фигур. Шли мужчины, женщины, несли на руках детей. И так миля за милей через ночные голубые джунгли. Шли люди, и древняя гортанная песня плыла над ними. Они шли, как ходили их предки тысячи лет назад. И те же джунгли стояли вокруг. Казалось, время остановилось в заколдованном лесу. Этой ночью на земле существовало только древнее племя тода и его странная неповторимая песня. Песня кочевников. Но наконец где-то в зарослях у потока раздались голоса, и навстречу вышла Тайсинпуф.
— Аё! Амма! — воскликнула она. — И ты пришла вместе с тода?
Взяв меня за руку, она пошла по тропинке в лощину. Совсем неожиданно среди зарослей возник залитый лунным светом манд.
— Сегодня моему сыну дадут имя, — сообщила Тайсинпуф.
Все жители Квордони вышли встречать гостей. Раздавались приветствия, шутки, смех. Мужчины образовали круг и стали танцевать. Гости быстро разошлись по хижинам. Тайсинпуф увела меня к себе. Теперь я сидела и ждала церемонии наименования, которой тода всегда придают большое значение. Восьмимесячный виновник торжества мирно посапывал в углу на глиняной суфе.
А женщины танцевали. Огонь очага отбрасывал красноватые блики на высокие стройные фигуры, завернутые в белые короткие туники. Закрученные локоны распущенных волос, разлетаясь в стороны, отбрасывали причудливые пляшущие тени. Вначале танцы женщин не отличались от мужских. В них была та же воинственная резкость движений и отрывистый ритм песен. Но постепенно в танцах появилось что- то необычное. То, чего я никогда раньше не видела у тода. Движения стали более изящными и мягкими. Женщины грациозно сгибались в талии, воздевали раскачивающиеся руки к небу, их ноги медленно и плавно скользили по земляному полу хижины. Странная мелодия древней песни, как дыхание, поднималась к закопченным прутьям потолка и исчезала вместе с дымом.
Песня пришла из далекого прошлого. Когда-то она свободно звучала на лесных полянах под открытым небом, ее звуки рождались в голубоватом сиянии лунных ночей. Жрицы тода в белых туниках плыли, воздевая руки в таинственном ритуальном танце. Теперь мужчины-жрецы наложили на него запрет, а отцы тода не разрешают матерям танцевать и петь. Но в эту ночь неумирающие традиции прародительниц вновь ожили в этой хижине, освещенной огнем пылающего дерева. Поэтому так свободны и вдохновенны были движения женщин, так весело звенели браслеты на вздымающихся руках и смело блестели их глаза. Это были моменты вдохновенного забвения. Опьяненные аракой и древним танцем, они, казалось, не помнили, что их ожидает на рассвете. Они забыли о табу, наложенном на них отцами. Церемония состоится без них. Ребенку дадут имя только отцы.
Огонь очага то поднимался, то сникал, как будто он плясал под эту песню.
Перед рассветом все печальнее становились глаза танцующих. Вновь взмыла бесконечная песня, но в ней чувствовалось сжимавшее душу отчаяние. Напряженные руки бесшумно поднимались над поникшими головами. В какой-то момент казалось, что это были жесты протеста, но потом руки, сломленные в неравной борьбе, бессильно падали вдоль тел. Временами песня походила на стон, а движения тел напоминали агонию. Руки беспорядочно хватали воздух, тела танцоров, еще недавно такие гордые и стройные, поникли, в глазах потухли живые и страстные огоньки, ноги двигались автоматически, утратив свою первоначальную легкость.
Пламя в очаге сникло, серая пепельная пленка подернула остатки сгоревших дров, и только изредка золотые звездочки искр пробегали в пепле и тотчас гасли.
Наступал рассвет.
Я вышла из хижины. Было еще темно, но над горами уже алела полоска зари. В зарослях шумел предрассветный ветер. Мужчины, завернутые в путукхули, как тени скользнули к храму. Вход в храм светился красноватыми отблесками. Там горел очаг. За оградой храма четверо тода добывали огонь. Палочки отсырели, и их подсушивали на очаге в храме. Удуюсин, дед малыша, вошел за ограду храма и напряженно смотрел, как вращали палочки. Пока не зажжен священный огонь, старший в семье не может назвать имя ребенка. Становится все светлее, и уже отчетливо видны вершины гор. Наконец огонь появился, и жрец унес его в храм. Неожиданно джунгли наполняются птичьим гомоном. Сейчас взойдет солнце. Алая полоска зари растет и заполняет собой полнеба. Удуюсин кладет ребенка на пороге храма, затем берет его снова, сдергивает покрывало с его лица и поворачивает малыша к востоку. Первый тонкий золотистый луч солнца пляшет по стенам храма и ударяет в лицо ребенка. Тот смеется и прикрывает глаза рукой.
— Потажь! — кричит Удуюсин.
— Потажь! — хором отзываются остальные.
— Стань хорошим человеком! — говорит жрец.
— Стань хорошим человеком! — повторяют все.
— Пусть будешь ты богатым, — продолжает жрец. — Пусть будешь ты молиться в этом храме. Пусть ты сделаешь добро людям.
…добро людям, — многоголосо отзывается в горах.
Удуюсин несет малыша к загону со священными буйволицами. Там он опускается на колени и прижимается лбом к земле. Два жреца открывают загон, и буйволицы поднимаются вверх, к своим пастбищам. Потажь провожает их глазами…
соль для буйволов
Всем известно, что скоту надо давать соль. Буйволы не являются исключением из этого правила. Но ни лошадь, ни корова не получают ее с такой торжественностью, с какой получают соль буйволы в племени тода. Церемония давания соли буйволам совершается два раза в год: зимой и весной. Зимой она называется «понюп», что значит «соль на морозе», весной— «коруп» («соль по новой траве»).
Январским утром, как только с травы сошел растопленный лучами солнца иней, в Кандельманде стали готовиться к церемонии. Женщины сидели на пригорке за мандом, они не принимали участия в торжестве. Зато мальчишки, одетые, как взрослые, в путукхули, возбужденно носились, стараясь чем- нибудь помочь старшим. Сегодня они были равноправными участниками церемонии.
Оба жреца, и в храме «курдпули» и в храме «уршали», приводили в порядок свое хозяйство. Пучками зеленых веток они подметали узкие храмовые дворики и буйволиным навозом мазали стенки над входом. Жрец «уршали» подошел к ритуальным камням, находившимся рядом с его храмом. Серые неотесанные глыбы были врыты в землю, и каждая из них имела свое имя. Самый большой камень назывался Канкаш.
