железные наконечники, найденные в погребениях тода, надо превращать в каменные и костяные геометрические фигуры?
К тому времени я уже хорошо знала коллекцию глиняных статуэток. На недостаток воображения я никогда не жаловалась, но при всем этом я не могла найти среди фигурок овец, лошадей, верблюдов, петухов и павлинов 'бараньих и ослиных голов на птичьих телах'. Все это меня сразу настроило на скептический лад. Но тем не менее я все-таки попалась на удочку. Потому что на этой удочке была великолепная приманка.
'Были вырыты, — недрогнувшей рукой писала знаменитая теософка, — каменные доски, по углам которых выцарапано нечто похожее на иероглифы, вроде тех, что находят на обелисках Паланки и Мексики'[77]. И еще: 'У тодов есть положительно нечто вроде писем, какие-то знаки в роде гвоздеобразных записей у древних персов'[78]. Утверждения явно противоречили друг другу. Иероглифы — это одно, а клинопись — совсем другое. Это понятно даже непосвященному. И все-таки где-то внутри начался странный диалог.
— Блаватская фантазирует, — сказал благоразумный человек, знавший проблему.
— А если нет? — ответил другой, легковерный и склонный к авантюрам.
— Но ведь всем ясно, что в разделе ее книги о раскопках нет и слова правды, — возражал первый.
— Может быть и так. Ну, а если сказанное о письменах неожиданно окажется правдой, что тогда? — подзадоривал второй.
Оба человека препирались долго. Но легковерный авантюрист одержал победу. Я немедленно покинула библиотеку и со скоростью, на которую только был способен городской транспорт Мадраса, устремилась в музей к Шарме. Если действительно что-то и было обнаружено, он-то об этом должен знать.
Но Шарма только руками развел.
— Письмена? Иероглифы? Клинопись? Никогда не слышал. Откуда у вас эти сведения?
— Прочла у Блаватской.
Шарма впал в задумчивость. Надо сказать, что с некоторых пор я заметила у него склонность к теософскому обществу. Трудно сказать, что было тому виной: то ли само учение, то ли некоторые его представители.
— Значит, у Блаватской написано? — серьезно переспросил Шарма.
— Да!
Вот тогда-то мы оба и спустились в этот злополучный подвал запасника. Шарма сказал мне, что если и есть что-то, то это должно быть там. А если этого там нет, тогда вообще ничего нет. Я не буду описывать подробностей этих поисков. Они неинтересны. Можно сказать только, что мы несколько раз рисковали быть погребенными под навалами древних реликвий. И если не считать отдавленной плитой со старотамильскими надписями ноги Шармы и моего лба, расшибленного о выпяченный каменный живот бога мудрости Ганеши, все обошлось благополучно. Из душного, грязного подвала мы вылезли только к концу дня, голодные, злые и измазанные. Мы не смотрели друг на друга. Шарма, конечно, не мог удержаться от замечания.
— Вы поверили ей, — ехидно щурясь, начал он, — потому что она ваша соотечественница!
— А вы поверили ей, даже не будучи ее соотечественником! — выпалила я.
— Может быть, я ей и не поверил, но из уважения к вам показал, что у нас есть, — защищался Шарма.
— Я ей тоже не поверила, но решила проверить.
Наш разговор принимал явно немирный характер. Теперь я поняла, что клинопись и иероглифы были из того же 'запасника' Блаватской, что и восьмиугольники, додекаэдры и ослиные головы на птичьих телах.
Позже, в Нилгири, я видела немало плоских каменных плит, прикрывающих погребения тода. Ни на одной из них никаких знаков или чего-либо, напоминающего их, не оказалось.
А однажды, глянув на Кейрн-хилл — гору, расположенную около Утакаманда, я не могла удержаться от смеха. 'Кейрн-хилл' — английское название, в переводе на русский значит 'Холм погребений'. Я вспомнила, как Блаватская описывала открытие 'гробниц' каким-то англичанином. Этот англичанин, я не помню его фамилии, оказывается, шел по 'уступам этих гробниц'. Склоны Кейрн-хилл тоже имеют уступы. Но это уступы террасированных полей бадага. Вот откуда у Блаватской родилась эта странная ассоциация. Так создаются легенды. И в отличие от легенд тода они не имеют и крупицы исторической реальности…
В Нилгири имеется еще один вид памятников, происхождение которых неясно и которые сами по себе еще малоисследованны. Это так называемые кромлехи, или, вернее, дольмены. Может быть, не стоило в этой книге о них писать, если бы не попытки некоторых исследователей, в том числе и небезызвестного капитана Конгрива, приписать их тода. Дольмены, как правило, расположены в предгорьях Нилгири, на высоте не более 800–900 м над уровнем моря. Многие из них покрыты барельефами, очевидно более позднего происхождения, чем сами дольмены. В районе расселения племени тода такие памятники совсем не встречаются. Мне не удалось обнаружить у тода какой-либо устной традиции, связанной с дольменами. Должно быть, их боги не имели к памятникам никакого отношения. В языке тода нет ни одного слова, которое бы означало это сооружение. Когда я расспрашивала стариков о дольменах, они пожимали плечами и говорили, что слышали кое-что о них, но где они расположены и кто их строил — не знают.
Капитан Конгрив, обнаруживший подобные сооружения в предгорьях Нилгири, пришел к выводу, что они принадлежат тода. И хотя последние отрицали это, капитан продолжал упорно настаивать на своем. В качестве основного доказательства он приводил следующий аргумент. 'Существует сходство, — писал Конгрив, — между фигурами на барельефах и глиняными статуэтками, найденными в древних погребениях'[79]. Сколь верно было это наблюдение, мне предстояло убедиться самой. Несколько иную точку зрения на дольмены Нилгири высказал Джеймс Брикс, давший их подробное описание в работе об исторических памятниках Голубых гор. Он считал, и, очевидно, с полным основанием, что дольмены не связаны с древними погребениями тода и с самим племенем. Ибо содержимое их резко отличалось от того, что было обнаружено в курганах и 'колодцах', расположенных на вершинах гор. Предметы из дольменов имели на себе следы довольно позднего происхождения. Более того, на одном из дольменов в Мелуре Брикc обнаружил вместе с барельефами надпись, которую датировали 1596 годом.
Когда возникают сомнения относительно каких-то вопросов, имеющих касательство к изучаемой проблеме, лучше всего проверить все самой. Тем более что у меня были для этого возможности. Я тщательно проштудировала книгу Брикса и восстановила расположение дольменов на карте. Одним из таких мест был Шолур, находящийся далеко внизу, на пути с гор в долину Коимбатура.
У Ивам оказались там пациенты. И одним прекрасным утром, погрузившись в 'бычью упряжку', мы отправились в предгорья. Машина проехала около восемнадцати миль, когда я увидела большую деревню с беспорядочно разбросанными домами. Это был Шолур. Деревня, пожалуй, ничем не отличалась от тех, что во множестве можно встретить в долине. Та же грязь, маленькие полутемные лавчонки, босые дети, облезлые собаки и небольшой индусский храм в центре. Сразу за деревней начинались террасированные поля, тянувшиеся вперемежку с чайными плантациями по склонам невысоких холмов. В Шолуре жили бадага и кота. Всех их здесь называли хариджанами. К нам подошли несколько кота, но их одежда и облик, пожалуй, ничем не отличались от любого плантационного кули. Я спросила их о дольменах. Кота сообщили, что эти сооружения можно найти в конце деревни, но больше о них ничего не знали. Бадага оказались более осведомленными и сказали, что там есть несколько храмов.
Как я и ожидала, храмами оказались дольмены. Четыре из них находились между домами и полями. Они были невысокие— не более 1,5–1,7. м. Первый дольмен, который я осмотрела, состоял из двух плоских каменных плит, врытых вертикально в землю. На этих упорах сверху находилась еще одна плита, такая же плита прикрывала задний проем. Спереди у вертикальных камней была положена горизонтальная плита, но она не доходила и до половины дольмена, и поэтому его внутренность была доступна обозрению. В дольмене стояло несколько камней, символизировавших богов, и чуть поодаль — копье с наконечником в форме ромба. Вокруг валялась скорлупа кокосовых орехов — остатки традиционного жертвоприношения
